Алексей Бондин: Ольга Ермолаева

— Отсюда видать, что хвораешь,— проворчала Степанида.—Экая бабища! Поставить на весы тебя, родимая, так на другую скалку двух пятериков с мукой мало будет. Перетянешь.

И снова ее позвали к игуменье. Но на этот раз Степанида решительно отказалась от поклонов.

— Нет уж, матушка, как ты хочешь, а я не буду. Наработалась я. Валяйте уж вы, вам от простой поры. А я уж в другой раз.

Она- не боялась начальства. Она знала, что без нее в монастыре некому будет выполнять эту работу.

Сестру свою Пелагею она тоже не любила и, приходя к Ермолаевым, говорила:

— Ты, Лукерья, гони ее к семи чертям... Хозяйка нашлась какая... Да ее ли тут дело распоряжаться в твоем доме? Она не знает нужды, в доме у нее всячина есть. С жиру она бесится... А ты не хнычь, не убивайся.. С горя не убиться, жизни не лишиться, не ты первая, не ты последняя. Поищи где-нибудь работы себе.

— Где ее найдешь?

— Ну-у. В завод иди.

— Ходила.

— Ну?..

— Не принимают. В услужение бы куда идти, а куда пойдешь с девчонкой. Не возьмут.

— А ну, мужика поищи... Эх, ты! Молодая еще, сильная... Да я бы на твоем месте...

— Ну, и что же не найдешь себе?

— Кому меня урода нужно. Кто на меня посмотрит? Мужики бабу выбирают по роже, а моя рожа на чорта похожа...

После каждого прихода сестры Лукерья заметно веселела. На щеках ее появлялся румянец, глаза как-то по-особому светились; в ее ожесточенном сердце вспыхивала неясная робкая мечта, что вот завтра она найдет какую-то крепкую опору в жизни. Но проходил день-два, и ее снова охватывало глухое отчаяние. Оля примолкала на печи. Наступала ночь. Временами слышался глубокий вздох матери.

— Мама, ты не спишь? — спрашивала девочка.

— Нет.

— Я к тебе приду?

— Иди.

Оля бойко соскакивала с печки, ощупью находила широкую деревянную кровать и забивалась к.матери под одеяло.

Прижавшись лицом к груди матери, слушала ровное дыхание и биение ее сердца. И хотелось пролежать так всю жизнь. Она знала, что матери тяжело. Вот нет хлеба и взять негде. Она знала, что в их избе потому холодно, что нет дров. И нет денег — купить дров.

— Мама,— тихо сказала она как-то раз.— Ты отпусти меня завтра в лес.

— Зачем? — удивилась мать.

— Я саночки возьму, наберу в лесу сучков, привезу, и мы затопим печку.

Щека матери прикоснулась к ее щеке, и теплая слеза смочила лицо девочки.

— Милая ты моя, доченька...— тихо проговорила Лукерья и крепко прижала ее к себе,— спи-ка, утро вечера мудренее.

Утром Оля выглянула из-под ситцевого стеганого одеяла, сшитого из разноцветных лоскутьев, и не нашла в избе мать.

Вылезла из-под одеяла, хотела отворить дверь и выйти в сени, но дверь была крепко приперта. В избе было холодно, сумрачно и сыро. Жиденькими кудрями спускалась к полу испарина от обледеневших окон. Дрожа, девочка снова залезла под одеяло и, съежившись, замерла. Была одна тревожная мысль, куда ушла мать.

Мать пришла к обеду и принесла с собой большой узел белья для стирки.

И вот с этого дня она как бы забыла о дочери. С раннего утра уходила по богатым домам. Работала там водоноской, а остаток дня неотлучно стояла у корыта, стирала белье. Когда матери не было дома, Ольга делала из одеяла теплый шатер на кровати, раскладывала возле себя тряпичные куклы и тихо играла, забывая, что в доме одна.

Мать приносила иногда подмышкой два-три полена дров, колола их во дворе, топила печку и вот только в это время в избе становилось теплей, светлей и уютней. Мать садилась к столу, возле сальной свечки, накладывала заплаты на дырявую одежду и беззвучно плакала.

В один из зимних вечеров Оля долго поджидала мать, стенные часики — «шептунки», с подвешанной к гирьке гайкой, показывали уже десять — матери не было. Девочка сторожко прислушивалась к уличному движению, боязливо подходила к окну.

На улице было тихо, морозно. Лунный свет трепетно-синеватыми тенями играл на стеклах, в складках и лепестках причудливых цветов. От этого безжизненного света луны становилось еще холоднее и тоскливее.

Мать на этот раз вернулась уже к полуночи и пришла веселая, ласковая. Она подала девочке небольшой белый калач и длинную грошевую конфету, завернутую в синюю, блестящую бумажку с кистями на концах.

— На-ка, ешь, Олютка, есть, поди, хочешь?

Девочка вопросительно взглянула на мать. Ее удивила странная улыбка матери.

— Ты, мама, где была?

Лукерья метнула серыми глазами на дочь.

— Ну, где была, там теперь уже нет... Ложись, спи.

Оля хотела было лечь с ней, но Лукерья сказала: