Слово «сирота» пугало девочку. Пугало и присутствие этой женщины. Прежде она не показывалась у них, была в стороне, как чужая, а теперь она часто стала ходить и с любопытством следить за их притихшей жизнью. Когда в избе не было матери, она спрашивала Олю:
— Мать-то что делает?
— Ничего, стряпает.
— А что стряпает?
Олю этот вопрос озадачивал. Мать почти ничего не стряпала, а варила только картошку.
— Не ходит к тебе отец-то? — с таинственным видом спрашивала тетка.
Девочка, недоумевая, смотрела в ее серые глаза.
— А как он придет?.. Он, ведь, помер.
— Мало ли что... Покойники ходят домой и смотрят, как живут их сироты. Ты, смотри, не скрывай, говори, а то плохо будет. Соседи сказывают... Да и я вечор видела, как во двор к вам спустилась звезда... Покойники или звездой или огненным змием прилетают домой, а потом ударятся о землю и оборачиваются человеком... Не приходил он к тебе, гостинцев не приносил?
— Нет.
— Ишь, не говоришь... Ишь, он тебе не велел сказывать? Ты знаешь, что вместо гостинцев он всякую погань тащит? Ты не ешь, смотри, а как он придет к тебе, ты возьми, да сотвори молитву,— господи, мол, исусе, аминь, рассыпься...
Олю охватывал страх, но она покорно слушала.
— Ты посмотри ему на ноги, когда к тебе он придет. Вот тогда и увидишь, ноги-то у него конячьи — копыта.
От страха и обиды за отца Оля пряталась в темный угол за печку. Ей казалось, что вот сейчас откроется дверь и войдет отец с чужими, конскими ногами, неуклюжий, страшный.
И мать тоже большую часть времени проводила в кухне, словно она пряталась туда от горя. Иной раз глаза ее устремлялись в одну точку, будто что-то необыкновенное приковывало ее взгляд. Иногда она срывалась с места, с грохотом переставляла горшки, ухваты, ведра или убегала из избы.
Навещала Ермолаевых и другая тетка — Степанида, средняя сестра Лукерьи — проворная, бойкая, широкоплечая. Она не похожа была ни на Пелагею, ни на Лукерью. У нее было плоское скуластое лицо, широкий седловатый нос и узенькие умные глаза монголки.
На первый взгляд она казалась сердитой, а на самом деле была добрая, шутливая, легко и просто относилась ко всем трудностям. Жила она в монастыре. Оле не верилось, что ее тетка — монахиня. Она не походила на других монахинь, каких приходилось видеть на улице. Те ходили в черном платье, и девочке чудилось, что от них пахнет покойником. А у тетки Степаниды и платье было немонашеское. Она всегда приходила в цветистой ситцевой юбке, пестрой шали.
Оля любила тетку и, когда та приходила к ним, внимательно слушала ее разговоры. Чувствовалось, что тетка не любит монастырь. Она зло и насмешливо рассказывала о монастырской жизни, особенно об игуменье и казначее, называя их дармоедами и чернохвостницами.
О рабочих монахинях она отзывалась по-иному:
— Это сестры во христе — ломовщина боговая.
Сама Степанида работала в монастыре на конях: возила дрова, кирпичи с монастырского кирпичного завода.
Из рассказов тетки о монастырской жизни Оле особенно запомнились два случая.
Однажды во время сенокоса тетка Степанида работала на косилке. День стоял знойный. Истомленная жарой и оводом лошадь была вся в поту, да и сама Степанида измучилась. Окруженная роем слепней, оводов, она ворчала:
— Вот, хоть сдохни, а коси в такую жару,— и сердито понукала лошадь:
— Но... но, но, родимая.
Лошадь хлестала себя хвостом, взлягивала, храпела и поднималась на дыбы.
Выведенная из терпения Степанида ударила кнутом лошадь и выругалась как ломовой извозчик. И тут увидела возле себя маленькую, сухонькую монахиню Федосью. Ехидно улыбаясь, та качала головой.
— А чего ты на меня бельма-то выворотила?.. — сердито проворчала Степанида.
— Побоялась бы бога-то.
— А что? Я не его ругала.
Вечером Степаниду позвали к игуменье.
— Знаю я, зачем,— сказала она, отправляясь туда.— Это Федосья, подлая, переплеснула.
Игуменья поставила ее на сто земных поклонов. Степанида покорно встала, подложив под колени фартук.
«Ну, что же, — думала она, — отмотаю, уважу дур...» — Она молилась, но мысли ее были в конюшне возле лошадей. «Вот Савраску надо перековать, у Гнедого наеды на зубах надо убрать».
В другой раз, в зимнюю пору она приехала с возом дров иззябшая, усталая. Развязывая веревки, она сказала проходящей мимо нее казначее — толстой высокой монахине, закутанной в пуховую шаль:
— Мать Серафима, помоги воз отвалить, переколела до смертыньки я.
— Ой, не могу, Степанидушка,— ответила та.— Хвораю. Крикни кого-нибудь.
Читать дальше