Александр Иванов - Не жди, когда уснут боги

— Женщина — человек хитрый, — обращается ко мне Джума, в его голосе подрагивает смех. — Но скажи, видел ли ты когда-нибудь, чтобы лиса обманула сокола?

— Видеть не видел, — пожал я плечами, — и все-таки допускаю, что это может случиться. Смотря, какая лиса и какой сокол.

Джума пропускает мою фразу мимо ушей, как охотник, жалеющий патрон на мелкую дичь. Для него важней разобраться со своей женой.

— Странно, — говорит он с неподдельным изумлением, сводя реденькие брови на переносице. — Как ты могла его забыть?

— «Во дает! — уважительно думаю я. — Кого угодно запутает». Весь разговор обо мне я воспринимаю как розыгрыш. Ну, решил Джума пошутковать, выдать меня за какого-нибудь общего знакомого, ну, и пускай на здоровье тешится, пусть хоть чуточку выплеснется за пределы зыбкого однообразия своего бытия. Почему бы и не подыграть ему? Не бог весть какая, но все же плата за гостеприимство. Слишком эмоциональной встрече я тоже не придал как-то значения: в темноте да еще в праздник с кем только не обнимешься.

Оторвавшись, наконец, от чашки, изображаю: недоумение на лице:

— Вспомните, Каныш, ведь сколько раз за одним столом сидели, о чем только не толковали! Вас я признал сразу, вы почти не изменились, тот же взгляд, движения, вот только руки малость погрубели. В следующий приезд захвачу польский глицерин, очень помогает.

Каныш вздохнула, потом вдруг придвинулась ко мне и заговорщически подмигнула, как ученик, ждущий у классной доски подсказки. Но что я мог ей подсказать? Благо, мое замешательство осталось незамеченным. Терпение у Джумы лопнуло, и он воскликнул:

— Это ведь Вовка, понимаешь, Вовка!

У Каныш дрогнули и приподнялись плечи, и все существо, казалось, просияло той взрывной вдохновенной радостью, которое делает просто синее небо весенним, а людей, как бы стары они ни были, превращает в молодых. Она смотрела на меня, и в глазах, на самой заискрившейся поверхности, плескалась благодарность, за что то необычное, глубокое и чистое, как лежащие за окном снега.

Я ощутил неловкость: как будто, перепутав с кем-то другим, меня гладит преданная нежная рука. Но вместо того, чтобы открыться, сказать, что произошло недоразумение, ошибка, я продолжал, правда, с каким-то скользящим, знобким беспокойством, испытывать удовольствие от этой ласкающей признательности, заслуженно предназначенной другому человеку.

Меж тем Джума, чувствуя себя на седьмом небе от привалившего счастья, рассказывал:

— Ты, Вовка, можешь и не все помнить, знать: на исходе этой истории тебе лет пять-шесть набежало. А отец с матерью у тебя такие, что не очень-то будут распространяться о своих добрых делах. И причина не в скромности. Не только в скромности. Я думал об этом. Для них помочь постороннему столь же просто и естественно, как позаботиться о самих себе. Или для них вообще нет посторонних? Как, по-твоему?

Я выдавил вежливую улыбку. Ну и положеньице! Как в детской игре в фанты: да и нет, не говорите, черное с белым не берите… Неужто благодарность настолько ослепляет человека, что он начисто теряет проницательность, путает реальные и мнимые взаимосвязи между людьми? Игра зашла слишком далеко, чтобы давать задний ход. И я продолжал выступать в чужой роли, то кивая, то улыбаясь, то бросая расплывчатые реплики — в зависимости от обстоятельств.

Постепенно, со слов Джумы, обращенных или ко мне, или к Каныш, я узнал историю, которую должен был узнать в этот вечер.

Еще совсем мальцом Джума лишился родителей и попал детский дом. Хилый, с непросыхающим носом и тяжким, рвущим нутро кашлем он вызывал у многих смешанное чувство жалости и отвращения, и его сторонились. Маленькому человечку не хватало ни еды, ни ласки. Он рос медленно, рос болезненным и вялым, а вместе с ним росла отчужденность, заставлявшая забиваться в угол, подальше от сверстников, которые если и обращали на него внимание, то лишь для того, чтобы обидеть. Как капли смолы, дни были злы и черны. И вряд ли судьба его сложилась бы нормально, не появись в детском доме Скворцовы. Без долгих расспросов, в один присест они изменили течение мальчишеской жизни. Переселившись к ним, Джума ощутил такое обилие душевного тепла, чуткости, заботы о себе, что всего этого вполне хватило бы и на его прошлые годы. Иван Ефимович работал главным зоотехником колхоза, Мария Федоровна — учителем русского языка и литературы. Были они тогда еще молоды, своих детей не завели. Джума воспитывался на правах сына. Летом Иван Ефимович частенько возил его на джайлоо, поил кумысом, заставлял прогреваться на сухом высокогорном солнце. Джума окреп, через несколько лет его было не узнать. Когда родился Вовка, Джума закончил сельскую школу и уехал в город. Скворцовы не забывали о нем, каждое воскресенье наведывались в техникумовское общежитие, после чего его тумбочка ломилась от всевозможных продуктов. Приглянулась ему Каныш, привез ее к Скворцовым, там и свадьбу справили.