Александр Иванов - Не жди, когда уснут боги

Что же случилось потом, как потерялся их след? Джума до сих пор толком не знает. Направили его с, Каныш работать как раз на тот участок, где и по сей день живут. Начало работы, особенно на новом месте, словно начало жизни. Пока пообвыкнешь, пока то да се… Короче, когда собрались, наконец, в гости, Скворцовых уже не оказалось в селе. Причина их внезапного отъезда осталась загадкой. Никому точно не было известно, в какие края пролег их путь. Одни говорили, будто бы в Подмосковье, другие — в Сибирь. А вот совсем недавно Джума натолкнулся на газетную заметку, в которой сообщалось, что студент политехнического института Владимир Скворцов занял первое место в каких-то горнолыжных соревнованиях.

— Я сразу смекнул, что это ты. — Джума восхищается своим пророческим даром и не скрывает этого. Полулежа на подушке, отхлебывает чай и самодовольно поглаживает седеющую коротко остриженную голову. — Для Ивана Ефимовича лыжи были, что конь для, джигита. Обещал: вырастет сын, сделаю из него настоящего горнолыжника. Вот и сделал. А раз так, подумал, я после заметки, не миновать тебе наших мест. Лучших склонов нигде не сыщешь.

Теперь поведение Джумы для меня прояснилось. Он много лет прожил в Чонкурчаке, этом крохотном кишлаке в несколько дворов, где не очень-то размахнешься в своей щедрости и доброте. И он изнывал, мучился, почему-то мнил себя должником, который никак не может расплатиться сполна. Причем, с годами ему казалось, будто долг все растет, увеличивается, начинает давить неистраченностью чувств, и он лишался покоя, старался хоть как-то использовать заложенные в нем душевные силы, и потому порой помогал даже тому, кто не особенно и нуждался в помощи, беспричинно расплывался в благодушной и долгой улыбке даже тогда, когда следовало бы кого-то одернуть, на кого-то накричать. Было бы заблуждением думать, что улыбка получалась у Джумы подневольная, натужная, отнюдь. Она смягчала и осветляла его изношенное лицо, обдавая собеседника доверием, участливостью. Вполне возможно, он и во сне мигал улыбкой, как светофор на просторном ночном перекрестке, беспрепятственно пропускающий случайное движение.

У Джумы сохранились фотографии, на которых он был снят вместе со Скворцовыми. Прямо идиллия: сидят развеселые, прижавшиеся друг к другу — семья, да и только. А худенький мальчишка посредине, мало чем похожий на теперешнего Джуму, заворожено уставился в объектив черными глазами-точечками, словно боясь неосторожным жестом спугнуть счастливое мгновенье. С любопытством и вместе с тем оценивающе я разглядывал своих мнимых родителей. Что и говорить, симпатичные люди. Но — ничего общего со мной. Вот только у Ивана Ефимовича, как и у меня, очки на носу. Но этого вроде бы мало, чтобы объявлять его моим отцом.

Воспоминания — словно воздушные путешествия, после которых мы непременно устремляемся к земле, вновь погружаемся в земные дела и хлопоты. Сложив фотографии, в деревянную шкатулку с резной, крышкой, Джума и Каныш стали ухаживать за мной в четыре руки. Меня опять поили и кормили, будто я, двугорбый верблюд и могу распоряжаться проглоченным в течение полумесяца.

Джума спрашивал:

— На кого учишься? На инженера?

— На инженера, — отвечал я, хотя сам, уже имел диплом врача и работал в городской больнице.

— Холостяк, конечно, — озорно щурился Джума. — А на примете кто-нибудь есть?

— Есть, — в тон ему отвечал я, а у самого остались дома жена и маленький сынишка.

— Адрес-то отца оставь. Буду письма писать.

Я стал лепетать о якобы предстоящем у родителей обмене квартиры, после чего, разумеется, я сразу же сообщу их координаты.

Хорошо, что Каныш, милая чуткая женщина, прекратила эту пытку.

— Чего пристал? Человек с дороги, глаза слипается, отдыхать надо.

Я забрался на гору расстеленных одеял и, обложенный со всех сторон подушками, мгновенно уснул. Сон был тревожный, зыбкий, словно гонимая ветром пелена тумана. Разорванные клочья видений уносились вдаль, в забытье, а следом подступали новые, еще более нелепые, сумасбродные, кошмарные. Вот сижу я один в узенькой комнате. Передо мной черное окно. Вдруг оно с треском распахивается и в комнату впрыгивает волосатое длиннорукое существо с оскаленной пастью. Я в ужасе отшатываюсь, замираю, а страшилище скачет вокруг меня, дышит в лицо водочным перегаром и орет: «Я твой сын! С тебя причитается! Гони монету!» Длинные волосатые руки впиваются мне в плечи, трясут, а в ушах гуд: «Я твой сын! Сын!» Наконец оцепенение проходит, я сильно бью по отвратительной щетинистой роже, но кулак вязнет в чем-то мягком, податливом. Раздается дикий издевательский хохот. И я просыпаюсь. Мой кулак, все еще плотно сжатый, лежит, уткнувшись в подушку. Сердце колотится, будто я бегом поднимался в гору.