Александр Иванов - Не жди, когда уснут боги

Дрозд вел свою мелодию с отчаянием провалившегося, на конкурсе музыканта который теперь, очутившись в кругу друзей, изливая пред ними израненную душу, старается доказать, что не такой уж он бесталанный, что он еще возьмет свое. И от этого отчаяния, от желания оправдаться столько пронзительной тоски и боли было в его мелодии, так забирала она высоко, шла по самому краю его возможностей, что казалось, вот-вот сорвется. Анна Михайловна вслушивалась в нее, напрягалась всем существом, боялась пошевелиться, встать с постели, хотя пора было вставать и заниматься делами.

Внезапно дрозд замолк. Образовался провал, зияющая тишина, и в эту тишину вошел мерный обстоятельный стук. Стучали в дверь.

Кто бы это мог быть? — мелькнуло в голове. Мелькнуло и отодвинулось, исчезло, растворилось в той самой жгучей мелодии, что, даже смолкнув, продолжала биться в ней упругими тревожными волнами. И пусть последние годы в жизни Анны Михайловны не теснились беды и огорчения, пусть возникшие чувства не будили дальних воспоминаний, она все-таки вдруг ощутила какой-то безотчетный страх, какое-то смутное беспокойство защемило сердце.

Стук повторился.

Анна Михайловна приподнялась, осторожно, чтобы не разбудить мужа, сунула ноги в шлепанцы, накинула халат и вышла в коридор.

— Здравствуйте, Анна Михайловна! — Приземистый, полный человек в светло-сером костюме стоял на пороге и улыбался. — Разбудил? Вы уж простите. Боялся, не застану. — Он выглядел бы, пожалуй, квадратным, если б не длинная, худая шея, которая нежданно-негаданно вытягивалась, словно антенна транзистора, стоило ему заговорить или прислушаться.

Не спрашивая, что за дела заставили незнакомца тащиться в этакую рань, Анна Михайловна провела его в гостиную, а сама стала хлопотать на кухне.

Незнакомец чувствовал себя в чужой квартире совершенно свободно. Видно, сказывалась привычка к частым командировкам, разъездам, когда обстановкой не удивишь. Он прошелся по комнате, рассматривая висевшие на стене фотографии. Иные из них пожелтели, потускнели от времени, иные сохранили четкость и яркость, словно их только что отглянцевали. На давней фотографии молодая круглолицая женщина держит под руку задумчивого вида мужчину, старше ее лет на пять, у которого над крупным лбом торчат редкие волосы, а плечи выпирают из старенького свитера. Дальше все шло, как и заведено на свете. Вот рядом с теми, двумя, появилась крошечная девочка, пухленькое создание, своей беззащитностью похожее на собачку-болонку. Она успела малость подрасти, щечки опали, смешной хохолок заменили две тоненькие косички, когда около нее возникло другое существо, уже не столь забавное и беззащитное, с острым подбородком и резким, как у отца, носом. Так и вершилось: маленькие становились все больше и больше, а у взрослых прибавлялось морщин да усталости.

Обычные семейные снимки, каких полно почти в каждом сельском доме. Незнакомец пожевал губами, неодобрительно дернул плечом. Прищурившись, еще раз обвел им лядом фотографии. Нет, ему определенно что-то не кривилось.

Анна Михайловна накрыла на стол, и они сели друг против друга. Помешивая ложечкой в стакане, он сказал как бы мимоходом:

— Извините, я не представился. Моя фамилия Бородин, Юрий Андреевич Бородин. Корреспондент областного телевидения. — Помолчал, вероятно, ожидая, как его слова подействуют на Анну Михайловну. Но она никак не прореагировала на то, что перед ней корреспондент областного телевидения. Только кашлянула, прикрыв рот ладонью, да посмотрела без должного интереса: ну, и что, дескать, с того? Можно было подумать, будто она ежедневно беседует с представителями прессы.

Всякого постороннего человека ее манера удерживать в себе волненье, не позволять ему проскользнуть на поверхность нередко вводила в заблуждение. Попробуй разгадать, какие затаились в ней мысли и настроения, если ни словом, ни жестом она не выказывает их. Любая весть, будь то сообщение о внезапной болезни матери или о том, что ее, Анну Михайловну Селезневу, награждают орденом, воспринимаются ею вроде бы одинаково — с незамутненным спокойствием глаз, с детской наивностью и безропотностью. Казалось, ее ничто не трогает, ничто не вызывает сильного душевного брожения. Лишь те, кто могли судить о ней не по первому впечатлению, а по поступкам, знали, насколько она чувствительна, насколько резко отражаются на ее состоянии малейшие превратности бытия.