Илья Гордон: Песня на заре

Уже зацвели вишни. Прасковья Лукьяновна ходила по саду, не думала, не гадала… открылась калитка, и на тебе — Павел! На одной руке шинель, в другой чемодан.

Не успела накрыть стол, как в дом вошла Зоя. Павел только умылся и надевал гимнастерку с двумя узкими желтыми нашивками на погонах. Зоя удивленно взглянула на него.

— Никто и не знает, что у вас, Прасковья Лукьяновна, гость… С приездом!

Павел продолжал держать поднятую руку с расческой. Неужели это Зоя, черноглазая дочка Мотри?

Зоя, в сиренево-голубоватом костюме, в туфлях на высоких каблуках, с шелковой косынкой на плечах, выглядела совсем не такой, какой он ее знал прежде. Словно нездешней, случайно попавшей в это село, в этот дом.

Он запомнил ее глаза, чуть удлиненные, как черные сливы, омытые ночным дождем и сверкающие на солнце.

— Едете? — спросила мать.

— Едем. Нас машина ждет. Хотела попросить у вас чемоданчик.

— Чего ж, возьми, Зоечка. Возьми, родная…

Мать вынесла аккуратный небольшой чемоданчик.

Лукьяниха (так звали Прасковыо Лукьяновну в селе) в ту минуту впервые увидела, что дочка Мотри не такая, как другие девчата. И ходит и одевается не так, как все. Зорким материнским взглядом она приметила, что Зоя приглянулась ее сыну. Павел пошел проводить ее до ворот, а когда вернулся, спросил*.

— Куда они поехали?

— На смотр самодеятельности. Через два дня вернутся, — словно желая успокоить сына, сказала Лукьяниха.

Два вечера подряд Павел наведывался в клуб, надеясь услышать об успехах на смотре. Даже спросил уборщицу клуба — Степановну: мол, как там дела у наших артистов.

— А чего им… Поют, танцуют. Грамоту привезут. Каждый год так, — махнула она рукой.

Лишь в воскресенье утром вернулась Зоя из Городища, районного центра.

Вечером на площадке возле клуба были танцы.

Артисты клубной самодеятельности, не сговариваясь, пришли на танцы в национальных костюмах, в которых выступали на смотре, в Городище. Еще упоенные успехом, одурманенные весной, запахами цветущих садов, они были возбуждены, смех их слышался в самых дальних уголках села.

Взошла луна. Все как-то притихли, словно очарованные этим лунным вечером. Некоторые парами ушли к реке прогуляться, а другие сидели на скамейках и мечтательно молчали. Зоя в группе девушек медленно шла по Школьной улице. Возле школы девушки присели на сложенные бревна, и вскоре оттуда, из-под развесистой акации, донеслось:

Весь вечер Павел следил за Зоей, слышал ее смех, но ни разу ему не удалось потанцевать с ней. Идя домой мимо школы, он невольно ускорил шаг. Его окрикнула Иринка, подружка Зои:

— Товарищ младший сержант, куда вы так торопитесь? Неужели срок увольнительной кончился?

Девушки не поддержали шутку. Однако Павел повернул к акациям. Немного позже он проводил Зою домой. Провожанье затянулось далеко за полночь. Дважды они выходили к реке, кружили по тихим улочкам, мимо спящих садов. Павел рассказывал о Ленинграде (его часть находилась неподалеку от города), о военных порядках. Зоя молчала. Иногда поворачивала к нему голову, и тогда Павел видел ее глаза, темные, как южная ночь, вопрошающие и немного печальные.

Утром Павел уезжал, кончился его отпуск. Вчера вечером он нарочно не попрощался с девушкой, надеясь сделать это утром: ему хотелось еще раз повидать Зою и сказать ей то, о чем он не решился сказать на прогулке. И упустил из виду, что утром он нигде не встретит ее, что на рассвете Зоя уйдет в колхозный сад окапывать яблони.

Так Павел и уехал, не простившись с ней… В поезде, лежа на второй полке, он, подложив руки под голову, не раз представлял себе Зою… Вот она в украинском наряде стоит, прислонившись спиной к тополю, на берегу реки. Освещенная луной, как бы не слушая его, Зоя о чем-то думает. А вот они бредут по тихой улице к ее дому. И когда поздней ночью наконец подошли к Зоиной калитке, они увидели: во дворе стоит дядя Зои — Гирш Исаакович, в белой нижней рубахе, высокий, грузный. Зоя торопливо бросила: «Спокойней ночи» — и ушла.

— Когда уезжаешь? — спросил Павла Гирш Исаакович.

— Завтра утром.

Гирш (так его запросто звали в селе, хотя он был парторгом колхоза) кашлянул, помолчал и протянул руку с широченной ладонью:

— Служи, Павел, и дальше, как положено. Желаю добра. Пиши.

Вспомнив Гирша, Павел усмехнулся: такого неразговорчивого человека он еще не встречал.