Михаил Соколов - Искры

Изгибаясь дугой, позеленевший от тины, хищник бился о землю, шлепая по траве с такой силой, что она ложилась будто скошенная, и все норовил уйти в воду. Дед Муха выхватил из-за голенища кривой садовый нож, которым обычно потрошил рыбу, изловчившись, перехватил сому горловину, и тот сразу обессилел.

Леон не спускал глаз с противоположного берега. Ему казалось, что Яшка лишь для видимости наблюдает ловлю сома, а сам о чем-то все говорит, говорит Оксане. «Жалуется на отца», — решил он в уме.

Настя тихо сказала, головой еле приметно указав на Яшку:

— Он не на шутку с ней затевает, с Аксютой.

Вот Яшка и Оксана пошли берегом. За кустом калины они задержались. Потом Оксана вдруг выбежала из-за куста и направилась к старой гребле.

Яшка резко шагнул в сад, и через минуту раздался выстрел. Поднявшаяся сова на мгновенье как бы повисла в воздухе и камнем упала между деревьями.

Дед Муха злорадно проговорил:

— Стреляешь? Оно и сова — птица, раз поумней какая утикает.

Все обернулись в сторону панского сада и молча переглянулись.

Немного спустя пришла и Оксана.

Смотреть добычу сбежался весь хутор. И не удивительно: такого огромного сома еще никто не видел.

Атаман Калина достал из кошелька трехрублевую бумажку, отдал Алене и покровительственно похлопал ее по плечу:

— Поделите между собой. Никому не давался, а вам посчастливилось.

Алена смущенно опустила голову, одернула прилипшую к телу мокрую юбку, кофточку.

— Теперь не бойся, бабы, за птицу, — обратился Калина к женщинам. — Да благодарите Аленку, что словила такого ирода. Сомятину можете забрать, какая охоту имеет.

Бабы загалдели, заспорили, а дед Муха подошел к Калине и просительно снял картуз:

— Василь Семеныч, дозвольте бабке на уху отрезать.

— Это проси у девчат, парень, они ловили, они и хозяева. Только навряд сомячий жир вам с бабкой на пользу пойдет.

Дед Муха умоляюще глянул на Алену, на ее подруг и часто заморгал глазами:

— Ну, девоньки? Я ж вам… Дозвольте, милушки, а?

Алена незаметно сунула ему в руку бумажку, сказала:

— Берите хоть всего, дедушка.

Дед Муха не знал, что и говорить от радости. Схватив Алену за руку, он крепко сжал ее старческими сухими руками, и на глазах его выступили слезы Ведь у него было целых три рубля!

Вскоре после этого случая на реке Леон пришел в лавку Загорулькиных за табаком и застал там Яшку одного. Яшка сидел за столиком и что-то подсчитывал, щелкая на счетах. Завидев Леона, он весело обратился к нему:

— А-а, это ты? Сейчас, постой немного, барыши отцовы досчитаю.

— Мне некогда. Дай махорки пачку, — хмуро сказал Леон.

— Яшка дал ему две пачки махорки, но денег не взял.

— Отец не обеднеет, а тебе пригодится, — сказал он. — Что ты такой надутый?

Леон закурил, спрятал махорку в карман и тогда ответил:

— Спасибо за табак. А насчет веселости я тебе вот что скажу, Яков: если ты будешь обхаживать Оксану, я сделаю из тебя труху. Понял? Она не пара тебе.

Яшка нахмурился, немного подумал. Скажи это другой кто, он вышвырнул бы его на улицу, но с Леоном ему не было расчета ссориться. И он виновато проговорил:

— Скажу по чести, Левка: я поцеловал Оксану и сказал ей, что это только начало. Я знаю, что она мне не пара. Но… Алена тебе тоже не пара. И, выходит, мы с тобой связаны одним узелком и ссориться нам нет расчета.

Он вышел из-за прилавка и стал перед Леоном.

— Бей, если хочешь. За Оксану стерплю.

Леон отстранил его и ушел. Да, Яшка был, кажется, прав.

Дул горячий, сухой ветер…

Нескончаемыми тяжелыми волнами катились и шумели по степи хлеба. Нагибал суховей упругие, золоченые стеблины, трепал их ожесточенно, будто вырвать, разметать хотел по полям, дорогам, да не хватало силы: налетит яростно, положит до самой земли, а стебли выпрямятся и опять шуршат и кланяются на все стороны, будто над ветром смеются. И колыхалась, шумела попрежнему от них степь от утра и до вечера, как живая.

Страдная пора была в разгаре. Всюду, куда глазом ни кинь, в больших шляпах, в длинных холщовых рубахах маячили косари. Острой звенящей сталью они рядками валили на стерню безусую гирьку, черняную гарновку. За ними, нагнувшись, шли женщины, вязали скошенное в тугие снопы, расставляли их искусными крестцами. И раздевалась, пустела степь, и копны заселяли ее и пестрели всюду, как байбачьи курганчики.

Не шептаться теперь колосьям безмятежно тихо утренними зорями, не хвалиться перед проезжими янтарными своими зернами: пройдут дни, вылущат их гранитные катки, и посыплются зерна на жернова ветряков, в пустые закрома хутора, в прожорливые купеческие амбары…