Михаил Соколов - Искры

— Никак это ты, Аксюта? Ах ты ж, проказница, как обвела Ермолаича! А я и не смотрю, потому вижу — чужой человек… Ну, здравствуй, красавица!

Оксана засмеялась:.

— Да и вас трудно узнать, дядя Ермолаич. Совсем вы худой стали. Прошлый год не такой был. И усы у вас теперь какие-то другие, короткие.

— Жирным, Аксюта, тяжело работать, и заработки шибко худые будут. А усы — это я заместо съедобного пообкусывал за зиму. Вот поживу здесь на жирных хлебах, авось вырастут.

Ермолаич остался до вечера помочь Дороховым. Приладив свою косу к древку, он выбрал ею в пшенице саженный квадрат, поплевал на ладони и пошел рядом с Леоном, размеренно шагая за каждым взмахом.

— Вы широко берете, дядя, мою делянку захватываете, — заметил Леон.

— Это мой замах такой, брат. А ты потесни отца… Да гляди, этого лешего обкоси, — указал Ермолаич на зеленый куст чертополоха, высившийся впереди над пшеницей.

Леон забыл, что коса его была слегка выщерблена. Дойдя до куста, он с силой ударил косой, и чертополох повалился вместе с колосьями. Положив еще несколько рядов пшеницы, Леон остановился: что-то недоброе почувствовала рука. Осмотрев лезвие, он нахмурился, поднял срезанный под корень чертополох и со злостью швырнул его далеко в сторону.

— Ты чего? — тревожно спросил Игнат Сысоич.

Леон молчал. Стыд и досада густой краской залили ему лицо, и он виновато опустил голову.

Игнат Сысоич торопливо подошел к нему и сердито вырвал из рук косу. Трещина от лезвия доходила почти до ободка. Игнат Сысоич покачал головой:

— Так и знал… Эх, Левка, чем только ты думаешь!

— Будяк пособил. Она лопнутая была, — попробовал оправдываться Леон.

После этого Игнат Сысоич уже не мог сдержаться:

Где она лопнутая была? Лопнуть бы ею по твоей башке, — другой раз знал бы, как косить надо. Да об такой дуб ногу поломать можно, а не только железо! Хозяин, ядрена в корень…

— Да чего вы ругаетесь, батя! Ведь не с умыслом же я сделал это?

Игнат Сысоич сплюнул, бросил косу и, отойдя в сторону, вынул из кармана кисет.

— Вот везет! Как метит, накажи господь: где тонко — там и рвется.

Ермолаич поднял косу, пальцем долго водил по лопнувшему месту.

— Ну, ладно, чего ж теперь — драться? Я ковалю скажу, как надо с ней, и как все одно новая будет. Еще лучше! — подмигнул рн Леону.

— Я до Максимовых сбегаю, — вызвался Леон.

— Куда хочешь иди, а нонче день — год кормит.

Игнат Сысоич дрожащими пальцами свернул толстую цыгарку и стал было выбивать огонь, но искры от кремня пролетали мимо трута, и он не загорался. Ермолаич взял у него кремень, ровно приложил конец шнура к краю камешка, и со второго удара трут взялся жаром.

— От злости только жилы дергаются, — сказал он, — а дело не спорится… Дай-ка на цыгарочку.

Игнат Сысоич молча подал ему бумажку и насыпал на нее табаку.

Подошло время обеда. Марья устроила под телегой возле балагана тень и подняла на палке белый платок-веху.

Когда сели вокруг разостланного на земле мешка, она достала из кармана небольшую деревянную ложку, вытерла ее о серый фартук и отдала Оксане.

— Это я тебе купила, дочка, а то нашими и рот разорвать можно — чисто лоханки свинячие.

Оксана подняла на нее свои зеленоватые глаза и ничего не ответила: опять ее отделяют от всех.

Дома Марья потчевала Оксану чем только могла: цыплят резала, начиняя их душистой начинкой, молока давала, сколько могла, у Максимовых меду разжилась для нее, у деда Мухи — яблок: все лучшее, что имели Дороховы и не всегда ели даже по годовым праздникам, ставилось на стол перед нею, а Леон даже вина раздобыл у Яшки.

Оксана видела, с какой любовью все это делается, и ей приятно было такое внимание родных, но как только перед нею вставал вопрос, часто ли они сами едят это, — ей становилось не по себе. Так и сейчас: все ели борщ, заправленный салом, а она — суп с цыпленком; всем была приготовлена картошка, а ей — блинчики со сметаной. И Оксане стыдно было есть все это, тем более в присутствии Ермолаича. Хлебнув несколько ложек супу и еле проглотив три блинчика, чтобы не обидеть мать, она поблагодарила и направилась в балку с ведерком, чтобы принести воды.

— Да вода есть, дочка! — сказал Игнат Сысоич.

— Я холодной принесу, батя!

А Леон шел к Максимовым, и в голове его бродила все та же неотвязная мысль: нет, так жить нельзя. Нет больше ни сил, ни желания маяться день-деньской из-за такого урожая. И в работники незачем наниматься. Но что делать и где искать заработка, если даже Ермолаич, умудренный жизнью человек, лишь зарекается искать сытый кусок по чужим краям и все равно идет искать его каждый год? «А делать что-то надо. Поговорить разве с Аксютой и устроиться в Черкасске?» — думал Леон, но его пугало то, что он ничего не умеет делать, кроме как сеять и убирать хлеб.