Михаил Соколов - Искры

Постановлением Совета Министров Союза ССР от 17 марта 1951 года СОКОЛОВУ МИХАИЛУ ДМИТРИЕВИЧУ присуждена Сталинская премия второй степени за роман «Искры»

Был тихий июльский день.

Над хутором, над запыленными тополями, словно огромные хлопья ваты, медленно плыли облака, временами заслоняли землю от горячих лучей солнца, и тогда на дороги, на почерневшие соломенные крыши хат и сараев ложились синие прохладные тени.

Над выгоном, над опаленной зноем степью прозрачной дымкой струился от земли горячий воздух, Маревом заволакивал бархатистую седину полыни и тянулся к горизонтам дрожащими, нескончаемыми волнами и там разливался бело-матовой водной гладью.

Безлюдной в такую пору кажется степь…

Под телегами, под развешанными на граблях одеждами, в тени отдыхают хлеборобы; на стойлах, возле запруд, хвостами отбиваясь от мух, отстаивается скотина; на курганах, распустив крылья, с раскрытыми клювами дремлют степные хищники, и лишь жаворонки без умолку щебечут в лазурном небе да в хлебах бойко стрекочут кузнечики.

А в балке, в терновых зарослях, одиноко бродит лиса, высматривает в старой листве, не копошится ли где сапун еж. Попадется еж всевидящим лисьим глазам, тронет его хищница мягкой, пушистой лапой и покатит к воде. Вздрогнет еж, расправит серые колючки и не заметит, как окажется в ручье, а когда раскроется — схватит его лиса за маленькое рыльце и… одна шуба иглистая у воды останется, а на агатово-черном носу хищницы — капли свежей крови.

На косогоре возле речки, в зелени садов и верб, раскинулась Кундрючевка. На улицах ее — душно и пустынно и даже детских голосов нигде не слышно. Одни свиньи, окопавшись в тени у каменных загорож, лежат и похрюкивают в прохладе чернозема, да куры пылят на дорогах, поверяемые криками длинноногих петухов.

Тихо и безмятежно было в этот час в Кундрючевке.

И вдруг поднялся переполох.

Повскакав из-за столов, с постелей, кто с ложкой в руке, кто на ходу надевая сапоги или чирики, одни недоспав, другие недообедав, люди высыпали из хат, из землянок и устремились на улицу. А на улицах куры, кудахча, разлетались с дороги, свиньи, испуганно хрюкая, разбегались из-под стенок, собаки, поджав хвосты, прятались за хатами. Все пришло в такое неистовое движение, как если бы на хутор надвигался невиданный ураган.

В первые минуты никто не мог понять, что случилось: то ли конокрадов поймали с парой рысаков и гонят на майдан, чтобы там расправиться с ними, то ли фокусник заморский приехал в хутор и вот всполошил народ какой-то пронзительно звенящей диковиной.

Над толпой, запрудившей улицу, широкий в плечах, с хмурым худощавым лицом и черным чубом, выглядывавшим из-под картуза, на новой, блестящей краскою машине возвышался молодой парень — Яшка Загорулькин и то и дело властно покрикивал: «Берегись!», — и голубая атласная рубаха его ослепительно блестела на солнце.

За ним красным околышком картуза мелькала в толпе голова Нефеда Мироныча Загорулькина, первого на хуторе казака. Он и был причиной всполоха кундрючевцев, вздумав праздничным днем, в обеденный час, пробовать на бурьяне свою обнову — чужестранную лобогрейку.

В добротных суконных шароварах с лампасами, в темносинем пиджаке поверх белой в крапинку рубашки, Нефед Мироныч то и дело наклонялся немного вперед, с легкой небрежностью вилами освобождал полок от бурьяна и опять выпрямлялся. Его строгое лицо с черной, подстриженной бородкой было серьезно-сосредоточенным, но в сверкающем взгляде настороженных глаз временами мелькала улыбка: гордился он, самый богатый и почетный хуторянин, этой редкостной машиной. Ему хотелось крикнуть им всем, казакам и мужикам: «Смотрите, завидуйте и за версту картузы скидайте перед Загорулькой!»

Кум Нефеда Мироныча, атаман Калина, так и понимал его. «У самого от радости чертики прыгают в глазах, а по морде и сатана не приметит!» — завистливо думал он о счастливом обладателе невиданной машины, шагая рядом с лобогрейкой.

А по бурьяну, по пыльной дороге валом валили взрослые и дети, мужчины и женщины, и каждый, обгоняя другого, хотел своими глазами увидать заморское чудо, собственными руками пощупать скошенный бурьян, и шум голосов стоял в воздухе, как на ярмарке.