Василий Еловских - Вьюжной ночью

— Больно-то нужна мне твоя биография. — Он повернулся к девочке. — А ты опять в новом платье. Модничаешь все.

— Учти, Женя: новые платья надевать не следует.

— Ну зачем так, Слава? Не надо, ребята. Ведь вы оба хорошие.

— Философия нерях, воинственно наступающих на каждого, кто старается одеться поприличнее. — Слава, видать, уже подзавелся. А может быть, ревнуя, хотел унизить Саньку.

— Нерях? — уже недовольно спросил Санька.

— Во всяком случае, тебе, сударь, прежде, чем выйти на улицу, не мешало бы сменить эту, прости, грязную сверх всякой меры сорочку.

«Какие у него длинные ноги. Как ходули. Слабак. Вижу, что слабак», — подумал Санька. Его смешил и в то же время злил изнеженный голос Славы, нарочито книжная фразеология, с помощью которой тот хотел поставить барьер между собой и им.

— Да како тебе дело до моей рубахи?

— А тебе какое дело до моей биографии?

— Лодырям легко быть чистенькими. — Это Санька сказал больше для Жени.

— Не думаю, что прогулка по улице в грязной рубахе представляет собою работу. Иди, милый, своей дорогой. Пошли, Женя.

«Ишь ты как!.. Наверно, уверен, что сильнее меня». И Саньке захотелось подурить, что с ним нередко случалось, а заодно показать Жене свою силушку.

— Да-да, правду говоришь. Дай-ка я тя за это обниму.

Он обхватил Славу и прижал к себе, с какой-то злобной радостью чувствуя, что тот жидковат и слаб. Тот орал, морщился, пытаясь оттолкнуть Саньку и в то же время боясь ударить его. Женя пыталась разнять их и что-то сердито выговаривала обоим.

Нет, Санька никак не думал, что получится такое… Когда он отпустил соперника, у того на ослепительно белой рубашке остались кривые грязные полосы. Слава, увидев их, визгливо закричал, называя Саньку хулиганом, дураком и угрожая милицией.

— Я тя щас ополосну в пруду. И ты опять будешь чистенький.

Конечно, Санька не стал бы этого делать, просто так сказал. Но Слава, испугавшись, побежал от него, оглядываясь и еще пуще ругаясь.

— Ну что ты делаешь? — сказала Женя. — Как тебе не стыдно?

— А что он лезет?

Она едва сдерживалась (он это чувствовал), чтобы не засмеяться.

— Ну нельзя же так. Это дико. Это действительно хулиганство.

— Я покажу ему неряху.

— Он сказал глупость. Но и ты хорош… Не понимаю.

— А этого лодыря понимаешь?

— Ну ты же его совсем не знаешь.

— А что знать-то?

— Ну хотя бы то, что он отлично учится и очень начитан. И потом… он научился хорошо играть на пианино.

— На пиа-нино, — передразнил Санька. — А что он все время заедался?

— Ну, отругал бы его. А то… — Она осуждающе покачала головой.

— Он небось окроме ручки да книжки и в руки-то ниче не брал. Да на своем пианине брякает.

— Как это брякает? На пианино играют. И это, к твоему сведению, совсем нелегкое дело.

— Из буржуев, видно.

— Ну какие теперь могут быть буржуи? Что ты говоришь, Саша? Что с тобой сегодня?

— А все ж таки, кто у него отец?

— Отец? — Она пожала плечиками. Это у нее получилось как-то по-особому мило, красиво. — Кажется, преподаватель техникума. А что?

— А дядя?

— Дядя работает здесь, в заводоуправлении.

— Кем?

— Ну я не знаю кем.

— Инженер?

— Кажется, техник. А какое это имеет значение? И зачем ты спрашиваешь меня об этом?

Она поправила воротничок платья. Какие у нее тонкие, холеные пальцы. «Вроде бы и плохо, что она такая вот… слабенькая. И… красиво». Мягкий, успокаивающий взгляд. У боктанских девчонок взгляд жесткий, острый.

— Какой ты все же странный.

Он отталкивал ее своей грубостью, дурными манерами, и в то же время в нем было что-то и притягательное, прежде всего сила и смелость.

— Уж не выдумывай — странный. Слушай, я хочу к те за книжкой зайти. Подбери поинтереснее, а?

— Хорошо. Только… поторопись, пожалуйста.

— А что так?

— Я ведь скоро уеду.

— Куда это?

— Я совсем уезжаю из Боктанки, Саша.

— Врешь! Куда уезжаешь?

— Почему ты говоришь так грубо? К бабушке в Киев уезжаю. Почему? А она там одна живет. И все время уговаривает, чтобы я переехала к ней.

— И ты согласная?

— Ну… так хотят и папа с мамой. Они тоже будут переезжать. Только в следующем году.

— А ты когда?

— Дней через пять или семь. Надо успеть к началу учебного года.

— Как же так?.. Стояла и ничего не говорила.

— Так ведь сказала же. Я пойду, Саша. До свидания. Ты заходи.

Вот и все. Вот и кончилась Санькина короткая любовь. Его первая любовь. Все вокруг потускнело, посерело, стало скучным. И казалось уже, будто он один на всем белом свете. Шагая по улице, а потом по рынку (он не смог купить карасей), Санька думал только о Жене. И… обижался на нее. Хотя понимал: не за что обижаться. Чувство обиды и одиночества росло само по себе, помимо его воли и желания.