Василий Еловских - Вьюжной ночью

А Яшка опять извлекал чудесные трели из своего глиняного соловья, и взгляд его был тепел и радостен. Слушая Яшку, Андреич улыбался тихой улыбкой. Грянул весь оркестр. Сильнее всех заливалась старая скрипка Андреича; была в этих звуках какая-то самозабвенность, напористость, метание, поиск, и думал Колька: скрипка хочет, мучительно хочет сказать что-то человеческим голосом, хоть слово, хоть полслова — и не может. Не человек все-таки. Человек, и тот не всегда все скажет.

Странное, непонятное чувство радостной успокоенности овладевало Колькой. Санька глядел хмуро, сонно.

Они вышли на улицу вместе с оркестрантами. Была темень, хоть глаз выколи. Где-то далеко послышались два мужских голоса, равнодушно, будто нехотя тявкала собачонка, и больше никаких звуков. Нелюдимо и тревожно как-то. На дороге там и сям валялось сено, оброненное каким-то неаккуратным возчиком. Оно крепко пахло. Шелест сена был странно схож с шипением кипящего на сковороде масла. Колька подумал об этом и засмеялся.

— Ты что? — удивился Санька.

Яшка шагал рядом с Андреичем. У пруда он отделился от ребят и свернул в кривой заулок. Шел возле самой изгороди, тревожно оглядываясь на Саньку и Кольку. Правда, те не видели, как он оглядывается, а только догадывались по его шагам.

Шли торопливо. Колька устал, размяк и отставал. У него отчего-то заболела нога. Он вроде бы уже и не рад был, что связался с этим делом. Конечно, он и сейчас сердился на Яшку, но уже совсем не так. Музыка почему-то всегда усмиряла и успокаивала его, чему он и сам дивился. Разозлится вроде бы, ну невозможно как, а посидит с наушниками, послушает хорошие песенки, и на душе полегче. Может быть, только у него так? Отец, к примеру, разозлившись, плюется, ругается и ни слова о музыке. Какая там музыка!.. Хотелось домой. И он повернул бы обратно, если бы не Санька. Тот понукал:

— Ну, быстрее ты!

Где-то рядом затрещало прясло. Санька, вложив четыре пальца в рот, пронзительно свистнул. И, свистнув, крикнул почти весело:

— Стррусил?!

Яшка перелез в огород своей тетки. Можно было бы догнать его и там, но Санька остановился и крикнул:

— Иди, поговорим!

Яшки будто и не было.

Постояли.

— Может, перелезть все ж таки, — неуверенно проговорил Санька.

Колька промолчал.

Они оба были довольнешеньки, что Яшка струсил и удрал.

— Зайчишка-трусишка! Трусишка-зайчишка!

Будто не слыша, что он говорит, Колька спросил:

— А где они соловья такого достали, а?

— Можно и самим сделать, — сказал Санька. Грубо сказал, с упрямцей.

Тьма. Кромешная тьма, как в подполье. Умолкли мужские голоса, перестала тявкать собачонка. Только шум шагов.

И еще один годок пролетел.

…Санька, поглядывая на немые окна дома, где жила Женя, пересек пыльную, единственную в Боктанке площадь, за которой начинался длинный пруд. Он редко купался здесь и не ходил рыбачить — уж больно плохо клюет, берега голы, ни кустика, рядом дома, люди ходят — скучища, и вода тоже кажется какой-то скучной, неживой. То ли дело на реке: вода там несется, булькая и пенясь, обкатывая сотни лет назад обкатанные гальки на дне, обмывая склизкие каменные глыбы на бурлящих, клокочущих перекатах. Рыбешка плещется. Ласточки над водой мелькают. Хорошо! Он и сегодня успел уже порыбачить там. На рассвете Чусовая и луг возле нее были покрыты густым туманом — хоть режь его. Поднявшийся вместе с солнцем ветер рассеял туман, лишь грязно-белые клочки его тревожно носились над водой, и волны, подчиняясь ветру, катились куда-то наискось течения. Вода в Чусовой уже не такая чистая, какой была прежде, помутнела, потемнела, меньше стало рыбешки, а особенно раков. Саньке это шибко не нравится.

Днем они с Колькой работали у деда Андрея: подмели во дворе и принесли воды из Митина ключика.

В прошлом году у деда померла жена. По ночам, в бреду, она вспоминала свою деревню, и дед Андрей говорил, что ей виделась старая Воробьевка с людьми, которых давным-давно нет в живых. Зимой дед тоже занемог, а весной и вовсе расхворался и теперь лежмя лежит на кровати, высох весь, лицо будто из воска, и докторша, выходя из его ворот, многозначительно хмурится и вздыхает. Бабка Лиза готовит ему еду, моет пол, а Санька с Колькой топят печь, ходят за водой, прибираются, но все равно в избе (это часто бывает у больных стариков) как-то неуютно, неряшливо, душно. Дед понимал, что дни его сочтены. Сегодня сказал Саньке и Кольке:

— Кажется мне, что я вроде бы никогда и не был маленьким-то. Нас, ребятишек, у тяти и мамы было двенадцать душ. А живы остались пятеро. Тока-тока на ноги встал, а тятя и говорит: «Долго ты меня объедать-то будешь?» И повел на завод.