Василий Еловских - Вьюжной ночью

Яшка был тут. Тут был, голубчик! Почти рядышком с Андреичем сидел, в полосатой рубахе, новых брюках и выводил на домре незнакомую Саньке с Колькой тоскливо-тягучую мелодию. Морда непривычно серьезная.

— Кончают, кажись, — сказал Санька. — Счас расходиться будут.

— Это настраиваются они, — догадался Колька и добавил с отчаянием: — Их щас не дождаться.

— Ни-чего! Я в прошлом годе одного весь вечер прождал. В заулке. Но уж он зато получил у меня. Разозлился я тогда шибко.

— За что?

— Не помню уж. Глянь, какая балалайка. С человека. Как это он только таскает ее?

— Кто-нибудь помогает.

— А мандолинка махонькая.

— Это домра называется.

— А зачем одна такая большая, а другая такая маленькая?

Колька не знал, зачем, а ответить хотелось.

— А всякие чтоб…

Вихляясь, Санька подошел к двери, оперся плечом о косяк и выпятил голову на длинной шее. Ну, чисто гусак. Махнул Кольке: подходи, давай, погляди. Все это Санька делал тихо, но слепец услышал, навострил уши, как олень, учуявший хищника, и сказал глуховато:

— Посторонним заходить не разрешается.

— Видал? — удивился Санька, отступив в коридор. — Говорят, у слепых-то вся сила в слух уходит.

По коридору проходила старушка — уборщица. Спросила, глядя на Саньку:

— Глянется? А у меня вот от их шуму всю голову разламыват.

Она стояла между Санькой и Колькой и, по всему видать, быстро уходить не собиралась.

— В кружок на скрипку записывают, — громким шепотом продолжала старуха. — Ты че морщишься? Если учесть домашность, то, конечно, балалайка куда сподручней — каждый купит и на вечеринках наяривай себе. Не пойму, че ты злишься.

Старуха с недоумением глядела на Саньку.

— Ти-хо! — сказал Андреич. Не поймешь, кому сказал.

Старуха замолчала и, мотнув головой в сторону слепца, сдавленно хихикнула. Она чем-то походила на мальчишку, эта старуха. Саньке тоже стало смешно. А Колька глядел грустно и безучастно.

Андреич поднял руку, и стало тихо. Тяжело дышал кто-то из ребят, видать, от простуды. И вот запела с легкой грустинкой скрипка; негромко, как будто бы приближаясь откуда-то, вторили ей мандолины…

Колька не знал, как называется эта мелодия, хотя и слышал ее где-то. Кажется, по радио. Зимой к ним в дом провели радио. И Колька по вечерам надевает наушники и слушает, слушает… Отец ругается, заставляет учить уроки. Но Кольке кажется, что тут не в учебе дело, просто отцу хочется самому подольше послушать. Колька путал мотивы, забывал слова песен, терпеть не мог «всякие там симфонии», но до смерти любил гармошку. Ух, как он любил гармошку! Вечерами, раскрывая окошко и вдыхая влажный от тумана воздух, прислушивался к далеким звукам гармошки, доносившимся с берега Чусовой, где бродили парни и девушки. И хотелось ему тоже идти на реку, играть, как тот гармонист, петь и плясать.

Санька сердито моргал, слушая, и было смешно глядеть на него.

Оркестранты играли, наверное, не меньше часа. И так старались, что под конец вспотели.

— Отдохните, — сказал Андреич. — Зачем открываете окно? Это ты, Заварзин?

Андреич повернулся к двери, и Санька поспешно отступил в коридор: ему стало казаться, что старик все видит.

Санька шатался по коридору, высовывался в окна, пел и орал невесть что — не привык стоять на одном месте. Проходя мимо, Нина Васильевна погрозила пальцем:

— Крикни-ка мне еще раз!.. Сразу вылетишь.

Вечерело, на Боктанку надвигалась густая влажная темень позднего лета. Начали свою вечернюю перекличку собаки. Из окон тянуло прохладой. Не зная почему, но понял Колька, что оркестранты скоро закончат репетицию.

Андреич кивнул головой, и из глубины комнаты вдруг послышался тихий птичий посвист: «Фиию-ять-ию», «фиию-ять-ию». Потом раздался длинный вибрирующий свист, и вдруг посыпалось частое, лихое, заливистое соловьиное щелканье.

Санька с Колькой подскочили к двери. Стоя у окошка, Яшка держал глиняного соловья и дул в него, нажимая пальцем на головку птички. То был робкий и бойкий, тихий и громкий, нежный и сердитый птичий свист самых разнообразных переливов и оттенков, и было в этом свисте для ребят что-то страшно знакомое.

Соловей умолк. Яшка устало склонил голову. Даже издали было видно, как тяжело он дышит. Наверное, шибко уж старался дуть. Тотчас заиграл на скрипке Андреич. Звуки скрипки, когда Андреич брал самые высокие ноты, тоже вроде бы немножко напоминали Кольке пение каких-то птиц. Или уж чудились эти птицы? Чего-то вспомнилось вдруг… Как-то на рассвете собирал он грибы. Год нынче грибной, груздей, подберезовиков и сыроежек всяких полным-полном было. Вышел на лужайку у речушки. Сел. И едва проскользнули среди сосен лучи солнца, как вдруг зашевелились, будто живые, травы росные, недовольно зажужжали мухи и осы, забулькало в ручье, тонко запосвистывали в кустарнике птицы; появились и еще какие-то непонятные, еле слышные стрекочущие звуки, кажется, от трения раскачиваемых ветром трав. Долго сидел, с час, а может, и больше — приятно. Так бы и сидел да слушал. Да глядел. Век весь. Когда поднялся, откуда-то нахлынул скороспелый дождик и сердито зашуршал по листве. Кольке показалось, что сейчас он вновь услышал точно такое же шуршание.