Александр Бурмистров - Начало

Солнце не успело пройти и половину своего обычного дневного пути над Каменском, когда погода переменилась. Тяжелая лиловая туча накрыла Липовую гору, дымящиеся трубы металлургического завода и разбросанный по берегам Юрюзани притихший город. Огненным росчерком вспыхнула молния; оглушающий удар грома, сотрясая онемевшее пространство, раскатился над крышами домов. Вода в Юрюзани потемнела; тополя на улицах дрогнули, качнули обнаженными ветками, отзываясь на резкий порыв ветра. Защелкал по асфальту приближающийся дождь и вдруг хлынул сплошными потоками, соединяя небо и землю.

Дождь застал меня на улице. Подняв воротник плаща, надвинув на лоб козырек кожаной кепки, я осторожно, с опаской, словно не надеясь на прочность плаща и кепки, вступаю в приблизившуюся ко мне, все заслонившую собой шелестящую водяную завесу. Принимаю на себя часть падающей на улицу воды, ощущая головой и плечами ее упругую холодную тяжесть, словно поддерживаю дождь головой и плечами. Дождевые струи, которые не успевают соединиться с моим плащом или кепкой, когда я делаю шаг вперед, разбиваются сзади о твердую неподвижность тротуара.

Город, застигнутый врасплох непогодой, замер, как улитка в раковине, и дождь безраздельно хозяйничает на его опустевших, беспомощно раскрытых улицах. Серыми косыми линиями штрихует он дома, деревья, кусты акации, одиноких прохожих.

В подъезде Дома культуры меня встречает Витек Остальцев, мой одноклассник и друг. Витек без шапки, мокрые волосы прилипли ко лбу жидкими косицами. Он невысок, с круглым мальчишеским лицом, светлыми, всегда как бы расширенными от удивления глазами и пухлым, с опущенными уголками, печальным ртом. В его лице есть что-то напоминающее святого мудрого младенца, которого несет людям, ступая по облакам, знаменитая мадонна Рафаэля.

Витек стоит возле афиши с начертанным на ней огромным красным словом «Бокс», коротким и неожиданным, точно удар. Сгорбившийся, щуплый, с намокшими волосами, с обтрепанной ученической сумкой через плечо, он выглядит ужасно нелепо рядом с афишей, рядом с устрашающе красным словом, которое как будто предостерегает каждого проходящего мимо о возможной близкой опасности.

Я взбегаю по ступеням подъезда, подхожу к Витьку:

— Ребята обещали прийти, — говорит Витек. — Сразу же после школы… И Лариса, и Барабанов, и Сонечка Глухова. Будем болеть за тебя.

— Тронут вниманием, — говорю я, стряхивая дождинки с плаща и кепки. — Но лучше, если бы вы сидели дома в такую погоду.

В широко раскрытых вопрошающих глазах Витька затаенная тревога.

— Ты с кем драться будешь?

— Не драться, а работать, — улыбаюсь я. — Дерутся только хулиганы на улице… неорганизованно и стихийно.

— Ну, хорошо… пусть «работать», — говорит Витек. — С кем будешь работать?

— С каким-то Хлыбовым… из профтехучилища.

— Как он?

— Что «как»?

— Сильный?

Я хлопаю Витька по плечу, говорю с наигранной бодростью:

— Ничего, все будет в порядке. Я ведь тоже не слабак.

Круглое мальчишеское лицо Витька бледнеет, губы вздрагивают.

— Желаю успеха, — говорит он.

— Спасибо, — говорю. — Пойдешь со мной в зал?

— Нет. Что мне там делать? Лучше здесь ребят подожду.

Время идет нестерпимо медленно, натужными рывками. Будто движется по бесконечно однообразному полю тяжелая телега, запряженная уставшей лошадью.

Я сижу на низенькой неудобной скамейке и бинтую свои отяжелевшие, непослушные руки. Привычно, тщательно (каждое движение отработано до автоматизма) обматываю суставы плотной эластичной тканью и напрасно пытаюсь сосредоточиться, забыть об окружающем.

Узкая длинная комната с зеркальной стеной, низкими скамейками и черным пианино в углу (в обычные дни здесь занимаются ребятишки балетной студии) наполнена чужими суетливыми людьми, резкими нервными голосами. Сквозь открытую дверь, ведущую в коридор и дальше на сцену, слышится многоголосый раскатистый гул. Там зрительный зал. Сотни людей кричат, свистят, аплодируют. Плотные волны звуков врываются в комнату, наполняя ее тревогой и напряжением. Тревога и напряжение растут, отраженные, удвоенные зеркальной стеной.

Георгий Николаевич, мой тренер, надевает мне на перебинтованные руки черные, с белым верхом поскрипывающие тугие перчатки.