Александр Бурмистров: Начало

— Ого! — говорю я. — Вы не министра собираетесь встречать?

Мать поворачивается ко мне.

— Сегодня у нас гость. Ждем Верочкиного жениха. Знакомиться придет.

— Этот инженер… из Москвы? — спрашиваю я.

— Он самый, — говорит мать. — Вчера приехал. Специально командировку взял.

— Понятно. А мне что-нибудь найдется перекусить? Ужасно есть хочу.

Мать отрывается от плиты, молча кладет в тарелку только что поджаренные котлеты. Она не любительница говорить, облекает в звуки только те мысли, без которых невозможно обойтись при нормальном человеческом общении, — бо́льшего от нее не дождешься, да и не следует ждать.

Котлеты горячие, брызжут соком, обжигая рот и руки, — вилку мне доставать не хочется, да и значительно вкуснее, когда ешь руками.

— Сел бы… торопиться некуда, — замечает мать.

— Стоя больше войдет, — говорю я.

Когда я принимаюсь за третью котлету, на кухне появляется Груня — неофициальный, если можно так сказать, член нашей семьи. Тетя Груня занимает особое положение в доме. Дальняя родственница (вряд ли кто может сказать, кем она нам приходится), она поселилась у нас, когда отец и мать были молодоженами. Помогала матери по хозяйству, нянчила мою сестру Верочку, потом меня. Личную жизнь, по причине врожденной хромоты, ей устроить не удалось, и она навсегда прижилась у нас. Работящая, бойкая на язык, властная, она вскоре прибрала к рукам тихую, лишенную самостоятельности мать, чему та, на мой взгляд, была только рада. Слово тети Груни стало решающим в доме. Даже отец и тот старается не возражать ей, разумеется, в тех вопросах, которые не затрагивают достоинство хозяина. «Вам повезло, — часто говорит он Верочке и мне, — у вас оказалось две матери». И это в самом деле так. Никогда не имевшая детей, тетя Груня всю свою нерастраченную любовь и заботу отдает нам, и мы относимся к ней с неменьшим уважением и благодарностью, чем к скуповатой на ласку и всегда отдаленной от нас матери.

Темнолицая, худая, в неизменном черном длинном платье и таком же черном, глухо повязанном платке, тетя Груня похожа на монашенку. Сильно припадая при каждом шаге на левую ногу, она, только появившись на кухне, сразу же занимает все ее пространство, делая и мать, и меня, и все находящиеся поблизости кастрюли, сковородки, тарелки и прочий кухонный инвентарь всего лишь скромным добавлением к своему присутствию.

— Явился? — говорит она, останавливаясь передо мной.

— Явился, — улыбаюсь я.

— Где пропадал?

— Дела, тетя Груня, дела.

— Какие еще у тебя могут быть дела? Опять, небось, дрался в своем боксе?

— Опять, тетя Груня.

— Хотя бы побили тебя как следует. Глядишь, перестал бы пустяками заниматься.

— Не могу допустить, чтобы меня побили, — говорю я, усердно работая над котлетой. — Это огорчило бы мою добрейшую тетю Груню, которая делает вид, что сердится на меня.

— Не подхалимничай. И не ешь стоя. Стоя только скотина ест.

Я подвигаю табурет, покорно опускаюсь на него. Спорить с тетей Груней — дело заведомо безнадежное.

— Отец тебя спрашивает, — строго говорит она мне. — Просил помочь кролика зарезать. Доедай и иди к нему, он в сарае. И не криви рот. Подумаешь, принц… ничего заставить нельзя.

— Зачем губить кролика? — недовольно говорю я. — Кажется, не сезон.

— А гостя чем угощать будем? Не каждый день к нам женихи жалуют.

Я усмехаюсь.

— Кролика — Верочкину жениху! Семейство Комлевых, а в его числе младший сын их, должны пролить кровь беззащитного животного, принести его в жертву московскому инженеру. Какая высокая честь!

— Не болтай глупости, — обрывает меня тетя Груня, но на ее строгом монашеском лице я вижу улыбку. — Поторопись, отец ждет.

Домашние дела закончены, и я с облегчением иду в свою комнату.

Комната обставлена необходимыми мне предметами и вещами: письменный стол, диван-кровать, два стула, магнитофон, коврик на полу, книжная полка с подобранными мною любимыми томами Платона, Свифта, Шекспира, Достоевского. На стене цветная репродукция «Сеятеля» Ван Гога — огромное желтое солнце на горящем знойном небе, синяя распаханная земля и маленькая, потонувшая в солнечном мареве фигура крестьянина, бросающего зерна в обнаженную землю.

Я включаю магнитофон, и комната наполняется осторожными, чуть колеблющими застоявшуюся тишину волнами музыки. Забираюсь на диван, положив под локоть подушку. Чувствую, как накопившаяся за день усталость наполняет тело приятной расслабляющей тяжестью. Знаю, что завтра в школе меня должны спросить на уроке литературы («Тема труда в произведениях советских писателей»), но я не в силах даже пошевелиться на своем диване. О каком уж там труде может идти речь! Даже ван-гоговский сеятель на стене остановился на картине с замахнувшейся рукой, перестал бросать зерна в томящуюся под солнцем распаханную землю.