Даже в Изварино, где спала рота, — омертвелая, бездыханная пустынность. И именно тогда они решили схорониться в церкви, в небольшой нише, где казалось им теплее и откуда в проемы выбитых окон угадывалась дорога в оба конца — от села Соковина, спускавшаяся в долину речки Соквы, и за деревянным мостком, круто поднимавшаяся к еловому лесу, за которым была деревушка Бабкино: оттуда, с запада, и могла возникнуть опасность. Эту опасность они и должны были стеречь. Завтра с утра их батальон начнет создавать Соквинский рубеж, очень близкий к Москве, но до линии фронта, они знали, еще далеко, а потому к возможной опасности относились без настороженности.
На рассвете, по-шальному пробудившись, с леденящей душу тревогой, ополченец Взоров не понял, где он. В пустых церковных окнах серел свет, а откуда-то сбоку, совсем близко, доносилось легкое ровное урчание со странным пофыркиванием, отчего у него, как говорится, душа ушла в пятки. Он торопливо растолкал невозмутимо спящего Митю, и тот тоже ошалело смотрел на мир, на него, ничего не понимая.
— Слышишь? — испуганно прошептал он.
— А кто это? — громко спросил Митя.
— Тише ты! — вскинулся Взоров и, согнувшись, на коленях приблизился к окну.
На противоположном крутом берегу, ближе к деревне Изварино, скрытый за изломом взгорка, стоял темно-серый, пугающе громоздкий немецкий танк с черно-белым крестом, а в открытом люке, с биноклем у глаз, в черном шлеме и черной куртке, прямился фашистский офицер. Их разделяло метров сто. Взоров видел жесткий профиль — прямой нос, острый подбородок, шрам во всю щеку, отчего чудилось, что фашист зловеще ухмыляется. Он глянул на дорогу, и сердце заметалось, как пойманная птаха: на спуске, прижавшись к ельнику, затаились на шести мотоциклах с колясками двенадцать автоматчиков в квадратных касках и серых шинелях. Они настороженно ждали, похоже, команды танкиста, чтобы спускаться к мосту.
Побледневший Митя прошептал: «Бежим!» — и не успел Взоров, старший в охранении, что-либо сообразить, как рядовой Ситников запрыгал по кучам битого кирпича, сиганул в окно, будто через легкоатлетический барьер, и, раздувая полы шинели, припустил по снежному полю к деревне. Страх перехлестнулся в панику, и Взоров, забыв обо всем, бросился за ним вдогонку.
Они уже были на середине поля, как бахнул пушечный гром. Взоров инстинктивно упал, уткнувшись в мягкий остудный снег. Осколки на разные голоса противно провизжали над ним. Наконец он приподнял голову: там, где только что бежал Митя, дымилась воронка, а пепельная белизна вокруг кропилась алыми пятнами. Взоров в ужасе пополз к воронке. Желтый песочный конус усеивали обрывки шинели и кровавой Митиной плоти. В самом низу лежала нога в растерзанном кирзовом сапоге…
Немыслимость, невероятность, жуткость этой картины подбросили недавнего студента, еще полуополченца, полусолдата Взорова, и, истошно крича от страха, ужаса, обезумелости, он несся к спасительным избам. Он не слышал воя второго снаряда, лишь осознал грохот взрыва, но на этот раз не упал, а только вильнул в сторону, и взрывная волна, вмиг настигнув его, подбросила, смерчем закрутила, что-то мелкое секануло по ногам и правому боку; и воздушным напором пружинисто, по косой, куда-то понесло, и он летел подобно тому, как когда-то, прыгая в воду с крутого берега Оки. Тяжело, ушибисто плюхнулся оземь, однако помнил себя, а потому вскочил, но резкая боль от пятки к затылку пронзила его, и, теряя сознание, только и успел подумать: «Неужели меня убило?»
В его воспоминании, вернее в забытьи, когда он вновь себя ощутил тем, давнишним, возникло еще одно, ни разу не виденное: Митина голова, именно голова, с бледно-лиловым лицом, в странном серебряном свечении («…вроде в седине», — подумалось ему), с темными глазницами, где не угадывались его синие глаза, хотя эти круглые тени (он чувствовал!) смотрели жутко-пристально, хотя рот оставался неподвижно сжатой чертой, с п р о с и л а настойчиво и обиженно: «Почему ты не приходишь?» Он растерялся: «Да вот так уж…» — «Приходи, — строго приказал Митя, — я тебя жду». Взоров именно после этих слов вздрогнул, и открыл глаза, и сразу же ощутил неподвижную тяжесть в груди, и подумал, что умирает, неотвязно завопрошав: «Неужели?.. не-у-же…»
II
Взоров размышлял: Митя привиделся потому, что в последние дни он постоянно о нем думал, д у м а я о в о й н е. А их с Митей война заключалась лишь в одном эпизоде: тот погиб, а он был искалечен, с тех пор хромает… Он вставил в свою речь абзац — обо всем этом: сам полночи над ним промучался. Абзац безжалостно вычеркнули…
Читать дальше