Борис Володин - Я встану справа

На этой станции, оказывается, не продавали плацкартные билеты. Московский поезд вечером. День тянулся медленно.

Рядом с Надей на деревянном жестком диване с вензелем «МПС» сидел и ждал поезда пожилой офицер в зеленой брезентовой накидке. Надя боялась, что он будет разговаривать с ней, и очень внимательно разглядывала вензеля на диванах впереди, справа и слева. Но он молчал. Потом предложил леденец: «Я курить бросаю». Надя из вежливости взяла конфету. Есть не смогла и сунула в карман.

Через полчаса офицер сказал:

— У вас настроение плохое, попутчица. Разговаривать вы не хотите.

— Да, — сказала Надя.

— Я тоже, — сказал офицер. — Я мать хоронить ездил… Пойду все-таки покурю. Посмотрите за моим чемоданом. Вернусь — вы погуляете.

Навалилась усталость. Надя дремала, примостив голову и руки на чемодане, поставленном на скамью. Она видела каменистый обрыв, сверкающую на солнце реку и белые домики больницы. Старый лохматый меринок Ландыш хитро заглядывал ей в глаза и тоненько ржал, встряхивая рыжей гривой. Шарифов хлопнул по седлу, сложил руки в «замок», подставил их: «Прыгай!» Надя оказалась в седле. Ландыш дернулся. Надя потеряла равновесие и с грохотом упала… Мимо станционных окон мелькали товарные вагоны. Болела рука. На предплечье краснел отпечаток ручки чемодана.

Офицер сосал леденец. Сказал с угрюмой улыбкой:

— Плохой вы сторож. Идите погуляйте.

Надя послала телеграмму подруге. Пусть она встретит. Мама с утра на работе. А подруга всегда сумеет отпроситься.

Она вышла на платформу. Солнце село. Ветер слабый. В небе еле движутся на закат облака — фиолетовые, малиновые, золотистые. За станцией виден овражек, пересеченный насыпью. Сверху, на насыпи, — длинные холодные рельсы.

В овражке, на дне, — туман. Его протыкают голые ветви кустарника. Через булыжную дорогу перекинут шлагбаум. В той стороне ползает по стрелкам паровоз. Вскрикивает временами, словно прищемил что-то.

Она представляла себе, как утром будет в Москве. Подруга вытаращит большие, навыкате, телячьи глаза. Ее зовут, как корову санитарки тети Глаши, — Милкой.

Она скажет: «Наконец дома, наконец начнешь жить по-настоящему».

…Ремни носильщиков щелкают, как пастушьи кнуты. Носильщики кричат: «Поберегись!» — и толкают приехавших и встречающих. На вокзальной площади троллейбусы высекают искры из проводов. Шоферы голосят: «Кому на Киевский?»

Милка скажет шоферу: «Поезжайте через Лялин переулок». И шепнет: «А то начнет колесить — денег не наберешься… Устраивайся к нам, в железнодорожную. Раз в год бесплатный билет в любой конец и обратно. Ты все еще мелко завиваешься? Теперь так не носят». А потом скажет о Шарифове: «Этого нужно было ожидать… Ничего! Свет не сошелся клином».

Потом Надя стала думать, какой Шарифов.

Он считает настоящей эту жизнь в Белоусовке потому, что лучшего просто не представляет. Он некрасив с первого взгляда: чуть сплюснутый нос, щетинистые волосы. А когда работает или рассказывает, в карих глазах — блики невидимой свечи. И когда вырывается из потока дел, тогда он — Надин. Но об этом нечего. Он не любит Надю. Должен был сразу уступить или все бросить и вместо идиотского звонка Лиде прилететь, прискакать сам, чтобы встретиться на больничном дворе прошедшей ночью.

Из станционной двери выглянул офицер:

— Попутчица! Все на свете прогуляете. Скоро наш поезд. Идите вещи караулить. А я билеты возьму. Давайте деньги.

Потом он вынес вещи из вокзальчика.

— Девятый вагон. В самом конце состава! А? Остановится не у платформы…

И Надя попрощалась с этой станцией, с голыми деревьями, с овражком, где лежал туман, и с булыжным шоссе, по которому сейчас подъехал к станционному зданию грузовик, и двое мужчин — в сумерках еле различались силуэты, Надя заметила только, что один из них был в шляпе, — спрыгнули через борт. Видимо, торопились к поезду.

Там, где должен был остановиться девятый вагон, столпилось человек восемь молочниц, ехавших в соседний район, — там завтра базарный день. Офицер сказал:

— Вы постойте. Я сяду налегке, места займу. Потом погрузимся.

Подошел поезд. Офицер вспрыгнул на подножку. Потом с шумом, подбадривая друг дружку, молочницы стали втаскивать бидоны, кастрюли, узелки.

— Вот народ, — сказала проводница, зажигая свечу в жестяном фонаре, — столько суматохи, а ведь целых четыре минуты стоим.

Совсем стемнело. Засветились потные стекла вагонов. Над дверью вокзальчика зажгли две электрические лампы без колпаков.