Всеволод Иванов - Пасмурный лист (сборник)

Не вставая, видимо все еще поглощенный своими думами, Румянцев пожал руку Сергею Сергеичу, а затем сказал, протягивая ему оранжевую ленточку:

– Будет просьба. Верните ей это. И скажите… у вас это не получится нелепым… что, мол, нашел Румянцев в театре и, признавая, что вышел из детского и юношеского возраста, возвращает… хотя и будет страдать до тех пор, пока не будет страдать… А лучше последнего не говорить?

– Лучше не говорить, – сказал Сергей Сергеич, кладя оранжевую ленточку в бумажник неподалеку от другой, тоже оранжевой ленточки…

– После отъезда?

– Что, после отъезда?

– После отъезда, говорю, передадите?

– Ну, да.

И уже у дверей, прощаясь с Завулиным, Румянцев сказал, весь сияя:

– А ведь дочка-то моя, теоретически, добилась оранжевой ленточки. Практически она ее получить не могла, так как это движение педагоги нонче отменили. С моей точки зрения, они не правы, но я, как видите, человек односторонний.

Вдруг одно совершенно неожиданное соображение осенило Сергея Сергеича.

– Иван Валентинович!.. – пробормотал он смущенно. – Я сваливаю вам в беспорядке… загромождаю вашу голову вопросами…

– Пожалуйста, пожалуйста, голубчик Сергей Сергеич!

– Известно вам зарождение рассказа о четырех, умерших со счастливыми лицами?..

– А, на мысе Нох? Ну как же! Для меня там все прозрачно. Во-первых, никакого счастья у них на лицах не было. Но из этого, конечно, не значит, что они умерли недостойно. Заметил я у них на лице очевидное пренебрежение к смерти, русское, удалое. А счастья – нет. Ибо мы понимаем, а они тоже понимали, смерть – люта и лиха…

– Это совпадает с моими мыслями… – поспешно сказал Сергей Сергеич.

– Теперь относительно сущности рассказа. Боюсь, что это я заготовил доски, из которых досужее воображение Афанасьева сколотило бочку легенды и пустило ее по бесконечному океану. В те минуты я был наполнен думами о своей громоздкой и безнадежной любви. Я высказал Афанасьеву, что, мол, эти четверо, тоже, может быть, подхваченные безнадежным смерчем любви, тем не менее умерли счастливыми и, мол, может быть, и мне предстоит подобное… Мысли ваши, как вещи под залог, рекомендуется отдавать надежному человеку. Афанасьев – прекрасная личность, но воображение его жгучее, будто крапива. А что, разве легенда о четырех и по сие время ходит?

– Уже умерла. Да и не жалко. Хлам, пустословие.

Сергей Сергеич преувеличивал. Ему немножечко жалко было исчезнувшую «оранжевую легенду». Стараясь заглушить в себе это чувство, он спросил:

– Выступала на совещании Ольга Осиповна?

– Голубчик! Вы не слышали ее? Какое горе! Вы многое потеряли. Начала она, словно саблю выхватила из ножен, – блеск! А дальше – ясно, прозрачно, ну, прямо сияние утренней звезды, честное слово!.. Замысел мой – но решетке и о котлах – раскрыла с удивительной силой. И одновременно выдрала нас – меня и Хорева – за уши. Мы немедленно согласились на опыт, а то бы еще месяц или два тянули…

И он пустился разглагольствовать о свете и прозрачности, словно он светомер был какой… Одно бесспорное заключение мог вывести Сергей Сергеич из слов Румянцева: тот, после выступления Ольги Осиповны, полюбил ее еще сильнее… Довольно быстро Румянцев устно подтвердил догадку Сергея Сергеича. Торопливо, словно боясь остудиться, он проговорил:

– И в конце концов хорошо, что я ее полюбил! Кому я мешаю?! Да, это – для меня страдание, но прекрасное страдание. И пусть лучше оно будет, чем не будет. Вы меня, Сергей Сергеич, понимаете? Вам это не кажется пустым набором слов? Вам ведь, теоретически, любовь знакома по мировой литературе?! Ах, как печально, что вы не присутствовали на ее выступлении, какой освещающей перспективы оратор!

– До известной степени лучше, что я не присутствовал на совещании, – сказал, криво улыбаясь, Сергей Сергеич, – не всякий, как вы, может умеренно относиться к своему страданию.

– К любви? По счастливому стечению обстоятельств она вас не коснется.

– Разумеется, не коснется, но все же лучше подальше от заразы… она велика, как глыба…

– Именно глыба, обвал, ха-ха-ха!..

И, смеясь, весь блестящий от смеха и машинного масла, – да еще, захватив по дороге масленку, словно ему еще мало скользкости и гладкости, – Румянцев проводил Сергея Сергеича до дверей котельной.

«Зачем я взял эту ленточку? – с досадой думал Сергей Сергеич. – Все уладилось благополучно: оба опыта начнутся одновременно, семейство Хоревых – счастливо, я по-прежнему шутливый и безвредный дурачина… Ну чего я потащусь к ней с этой ленточкой?»