Юрий Нагибин - Река Гераклита

— Дайте и мне спросить, — не выдержала Марина. — Вы-то сами как — счастливы?

— Весьма, — сумрачно отозвался Рахманинов.

Приехали Шаляпины: сам и двое молодцов, похожих на него, но тонкой кости. Федор Иванович еще держал образ Васьки Буслаева: не согнулся, не сжался, стал даже еще размашистее и шумнее — напоказ. Потому что годы, великие труды, неуемный расход сил, а главное — перелом жизни не проходят даром. Расцеловался с Мариной, заставил поцеловаться и со своими парнями, чему те были весьма рады, и с ходу посыпал:

— Как там Василий Блаженный?..

— А Большой театр?..

— Александр Сергеич еще держится?..

— «Ново-Московская» гуляет?..

Вопрос находил на вопрос, а в ответах Федор Иванович вроде не нуждался. За исключением последнего:

— Кислыми щами накормишь?

— А как же, Федор Иваныч! Квашеной капусты целый бочонок привезла. И грибов сушеных. И кулебяка будет, и пироги — с рыбой, визигой, ливером…

— А песни будут? — спросил Борис Шаляпин — артист.

— А пляски? — спросил Федор Шаляпин — художник.

— Все будет, чего пожелаете! — весело ответила Марина, она видела, как ей все рады, и добрая душа ее ликовала.

Марина не ударила в грязь лицом: от одного духа щей Шаляпин застонал так, что зазвенели хрустальные подвески люстры; золотистого гуся он назвал «глупой птицей», потому что «для двоих мало, а одному — стыдно»; бараний же бок с кашей заставил его вспомнить о Собакевиче, не уступавшем никому избранного блюда.

А потом, забыв о послеобеденном отдыхе, лихо плясали, в чем особенно отличались молодые Шаляпины, которых отец воспитал в доброй русской традиции.

— А что у вас поют? — спросил Марину Борис Шаляпин.

— Да всякое. И революционное, и про Красную Армию, и про любовь!

Спойте.

Марина не заставила себя просить.

И, ко всеобщему изумлению, Федор Иванович подхватил:

— Попался, отец, — сказал Федор. — Секретный агент большевиков Ф. И. Шаляпин выдал себя порывом советского патриотизма.

— А вы думали, обломы, я не знаю, чего поют на Родине? Все знаю: от «Кирпичиков» — пошлости изумляющей, до отличных красноармейских песен.

— А теперь про любовь, — попросил певицу Борис.

И Марина запела, — весьма кокетливо поглядывая на красивого актера:

Вот что пришло на смену твоей «Сирени», — с усмешкой сказал Шаляпин Рахманинову.

— Федор Иваныч, миленький! — взмолилась Марина. — Спойте настоящую «Сирень». Очень, очень, очень вас прошу!

— Да ведь это для высокого голоса.

— Вы все можете: и низко, и высоко!

— Сомнительный комплимент, — проворчал Шаляпин, но все же сел к роялю.

А когда он спел первый куплет, Марина внесла из коридора нечто большое, завернутое в бумагу, сорвала обертку, и взгляду присутствующих предстал куст белой сирени.

— Это вам, Сергей Васильевич, посадите у своего дома. Наша — ивановская!..

Лента жизни стремительно раскрутилась назад: сиреневое вино обожгло гортань. И нелегко было вернуться к действительности из дальней дали самых нежных воспоминаний.

— Спасибо, Марина, — сказал он наконец трудным голосом. — Вы сделали мне бесценный подарок…

Уже поздно вечером Шаляпин и Рахманинов уединились в кабинете.

— Растревожила меня ваша Марина, — говорил Федор Иванович. — Вот уж поистине лик России. Глядишь на нее и чувствуешь: вот она жизнь! А тут все ненастоящее, все из папье-маше: люди, дома, мебель, жареный гусь, мысли, чувства и — главное, — хлеб. Я с ума схожу по русскому хлебу.

— Ты же получал хлеб из Риги.

— Бросил. Приходит черствым. Вот куплю землицы, буду свой хлебушко жевать.

— Постой, это же из моего старого репертуара.

— Один ты, что ль, такой умный? Да я и не корчу из себя земледельца. Мое дело — давать деньги. А хозяйствовать будет управляющий. Баню построю, настоящую русскую, с липовыми полками, с мятным веником. Помнишь? Не может русский челочек без бани, никакие ванны и бассейны ее не заменят. Это баловство одно — снаружи чисто, а внутри копоть. Баня, парильня тебя изнутри моет, весь нагар снимает… Да что говорить — только душу бередить. Взять бы сейчас — да на тройке с бубенцами к цыганам! К «Яру» или на Черную речку. Как мы у «Яра» гудели! Да ты не кутил, только цыган слушал да слезу точил. Не умеешь ты жить, вечно на монастырь лицом смотришь.