Юрий Нагибин - Река Гераклита

Они вошли в пустую квартиру. Черняк зажег свет. Пыль на строгом порядке аккуратно расставленных, частью накрытых полотняными чехлами вещей, мышиный шорох и тишина.

Иван бродил по комнатам той странной, неуверенной походкой, какой люди ходят в мемориальных музеях: сознание, что ты в частном жилье, пусть и оставленном, сообщает твоему присутствию нечто кощунственное. Он трогал книги, журналы, заглядывал в ящики столов и нашел-таки, что нужно, в Маринином чуланчике: связку писем, перевязанную резинкой. Иван взял верхнее письмо, обратный адрес был написан не по-русски.

— Черняк, можешь ты это прочесть?

— Конечно, могу. Тут по-немецки. Она в Швейцарии, как я вам и сказал. Сейчас я перепишу адрес.

Он вышел из чулана. Иван трогал Маринины вещи, прижимал к небритой щеке кофточки, платья, косынки, уткнулся в подушку, хранящую запах ее волос, рассматривал карточки на маленьком столике, полюбовался собственным изображением, а обнаружив рахманиновское, повернул его лицом к стене.

Вернулся Черняк.

— Вот адрес: по-русски и по-немецки.

Они вышли на площадку, и домоуправ старательно запер все замки.

— Товарищ Иван, зайдем ко мне. Перекусим. Плеснем на сердце.

— Спасибо. Я, по правде, с самой Ивановки не жрамши.

Свою квартиру Черняк, человек одинокий, делил еще с несколькими семьями. Они прошли по коридору среди развешанных для просушки простынь, ударились о цинковое корыто, висящее на стене, и оказались в крошечной комнатенке, заваленной книгами, брошюрами, газетами. Черняк пошел на кухню ставить чайник, а Иван присел на колченогий столик и что-то написал на тетрадочном листе, перечел и спрятал в нагрудный карман куртки.

Черняк быстро собрал на стол: хлеб, чайная колбаса, селедка, несколько луковиц и графинчик с подкрашенной водкой.

— За временное отступление! — провозгласил тост Черняк.

Выпили. Закусили. Черняк, похоже, сразу захмелел.

— Трудно сейчас в деревне, товарищ Черняк, исключительно трудно. Кулачье и вообще заможние скрывают хлеб. Но ничего, мы им хребет перебьем. Сорняк выпалывают, и точка! — Он разлил водку по стопкам, выпил. — Послушай, Черняк, стихи и, если дерьмо, скажи честно.

Он вынул листок бумаги и прочел севшим от волнения голосом:

— В стихах я понимаю, как в сельском хозяйстве, — сказал Черняк. — Но, по-моему, замечательно. Это Демьяна Бедного?

— Мое, — потупился Иван. — Дошел до точки.

— Я бы хотел переписать слова. Если женщина получит такое и не заплачет сердцем, значит, она чурка.

— Правда? — обрадовался Иван. — Тогда я пошлю.

— Она вернется, поверьте моему опыту… Где наша не пропадала: чебурахнем по второй! — Но графинчик был пуст.

Первые желтые листья, срываемые ветром, приникали к окошкам кухни и сползали вниз. Когда Наталия Александровна вошла в кухню, Марина чистила столовое серебро, омывая его горючими слезами.

— Что с тобой? — встревожилась Наталия Александровна.

— Да все Иван. Худо ему, — Марина протянула хозяйке листок со стихами.

— Да уж, хуже некуда! — то ли о душевном состоянии Ивана, то ли о качестве стихов сказала Наталия Александровна.

— Раз за стихи взялся, значит, дошел до точки. Надо мне к нему ехать.

— Ты прекрасно знаешь, что ты для нас. Но и я тебе говорю, и Сергей Васильевич скажет: надо ехать. Мы были в отношении тебя безнадежными эгоистами.

— Не надо, Наталия Александровна, а то я опять разревусь… При чем тут вы? Всяк своему нраву служит. Так и я. А сейчас знаю — ему я нужнее.

Рахманинов играл, готовясь к концерту. То была одна из его русских песен:

Подошла Марина и стала подпевать:

Они допели песню, Рахманинов поднял глаза и увидел, что Марина одета по дорожному. Он все понял.

— Не муж ревнивый домой едет, а загулявшая жена, — пошутила Марина через силу. — Зовут меня, в последний, может, раз. И Наталия Александровна сказала: поезжай.

— Поезжай, — как эхо, повторил Рахманинов.

— Прощайте, Сергей Васильич, теперь навряд ли свидимся.

— Почему так мрачно? Вот ведь свиделись…

— Нет, Сергей Васильич, нет, милый. Зачем себя обманывать! — Она протянула ему руку.