Анатолий Ткаченко - Тридцать семь и три

— Это правильно. Как солдату перед боем. Я подзабыл немножко… Ну, ты держись… Я тебе всего желаю, от души, понял?

— Понял.

— Побродим, если хочешь, просто так.

Мы пошли по аллее в самый конец, постояли у белой песчаной осыпи, послушали, как еле внятно шипит, стекая ручейками, белый песок, погрустили (всегда грустно слышать беспрерывный, равнодушный шелест песка: может быть, это течет само время?), свернули на тропу, молча прошли между редкими соснами по густому, мертвенно-церковно пахнущему багульнику, оттаявшему на солнце, спустились под гору к ручью (он уже затянулся синим пузыристым льдом, поутих, впав в предзимнюю дрему), поднялись на гору, оглядели Зею — всю ее холодную ширь от предгорий слева до степных далеких туманов в стороне невидимого Амура, вышли к санаторию возле столовой, сели на скамейку: от соснового воздуха, багульника, осенней подмороженной прели слегка туманилась голова, как после глотка крепкого, кисло-сладкого вина.

Я подумал, что теперь мне не скоро удастся вот так побродить, да и снег уже выпадет к тому времени, глянул на белые колонны здания и вдруг вспомнил, как красовался лейтенант Ваня, а Коноплев фотографировал его, когда…

— Ваня, — сказал я, — как с той девушкой… Помнишь, такая высокая, с желтой косой. Стеша, кажется, звать ее.

— Плохо. Фиброзно-кавернозный. Двусторонний.

— А подшефная твоя, Рита?

— Прэлесть чернявочка, — прокартавил Ваня. — Спайку пережгли — оказалось гиблая спайка. Крови много вышло. Как былинка ходит.

В дверях столовой появился диетврач Голявкин в сопровождении диетсестры Голявкиной, его жены. Он тоненько и часто что-то доказывал, взмахивая короткими толстыми руками, суетливо вышагивал широкими ножками в парусиновых штанах, будто и ими возбужденно размахивал, стараясь убедить в чем-то свою невозмутимо рассеянную жену.

Мы с Ваней разом подхватились, чтобы не попасть в поле зрения Голявкина, — заморит беседой о пользе коровьего кумыса, — но диетврач заметил нас, прибавив шагу, крикнул:

— Подождите-ка, голубчики!

Я остановился, а Ваня, помахав рукой кому-то из знакомых, скрылся за стенкой беседки, похожей на автобусную остановку. Голявкин поймал меня за рукав, пригласил:

— Садитесь, прошу.

Тяжеленным мешком опустился сам, слева от меня на самый краешек скамейки, будто присев на корточки, примостилась высокорослая, молчаливая диетсестра. Она, казалось, придумала всю себя такой, чтобы не быть ничем похожей на мужа: он толстый и краснолицый, она — тонкая и белокожая, он суетлив — она медлительна, он небрежен, всегда расхристан — она опрятна, модно одета.

И молчала она, наверное, оттого, что очень много говорил ее муж.

— Кумыс пьете? — спросил Голявкин.

— Да. По литру…

— Молодцом! Имейте в виду: снимает температуру, укрепляет нервную систему, улучшает пищеварение, стабилизирует сон, поднимает общее настроение. («Ого! Насчет настроения раньше не было!» — отметил я себе.) Смотрите, я пью. — Он отстранил ладонь, чтобы хлопнуть ею себя по животу, однако не смог: жена перехватила его руку, спокойно сказала:

— Артемий, может, о другом поговоришь?

— Да, вот! — обрадовался Голявкин. — Вот сейчас мы с ней спорили… Вам тоже полезно послушать, тем более… Мы о методах лечения. Я категорически против оперативного вмешательства. Это — калек выпускать из санатория. Представьте, пять-шесть ребер выломают из-за дырки в легком, и ходи — гуляй. Кособоким. А бывает, и все двенадцать подпилят. Я категорически против. Еще древние римляне умели лечить туберкулез, между прочим, не калеча людей. Как, спросите? Многие секреты потеряны, но мы догадываемся, да и опыт нам подсказывает. Главное: ППВК — как я называло: питание, покой, воздух, кумыс. Если прибавить к этому еще одно П — препараты — паск, фтивазид, стрептомицин, — метод получает законченную форму. Каверны можно лечить! Все дело в сроках, в режиме. Конечно, больной дороже будет обходиться, зато каких людей мы будем выписывать — хоть сразу под ружье. Взять, к примеру, вас. Вторая группа при самом лучшем исходе обес…

— Артемий!.. — грустно перебила жена, глядя сквозь сосны на белое свечение реки.

— Хорошо, хорошо. Я не о том. — Голявкин отер платочком красные, распаренные щеки, лоб, лысину. — Вы человек молодой. Ждать, томиться, соблюдать режим не захотите. Вам — раз — и чтобы позабыть о БК. Костей своих не жалко. Дело ваше. Я не о том. О принципе! Я категорически против, буду бороться. Я докажу Сухломину, всем другим, кто его слепо поддерживает: не режьте людей, мы будем целых лечить. Я пишу диссертацию, Сухломин тоже пишет. Посмотрим, кто кого! — Голявкпи приблизил ко мне пышущее жаром лицо. — Запомните: хирурги еще пока будут сильны, и не год, не два… Пока жизнь трудная, препаратов мало. После вымрут, как ископаемые динозавры…