Анатолий Ткаченко - Тридцать семь и три

В белизне, в ослеплении зимнего яркого дня прошагал сквозь ледяной лес, мимо деревянного, запушенного инеем поселка работников санатория, свернул по дороге влево — к берегу Зеи. За желтой осыпью, у первого ручья, меня ждала Антонида. Она сказала:

— Доброе утро.

— Белое утро.

Мы не улыбнулись, не стали болтать. Мы просто пошли по дороге, и слева, рядом с нами, двинулась ледяная, белосолнечная река. Мы шли через пустынные леса, где гулко стучали дятлы, видели снежные обвалы, пили морозную воду из ручьев. Видели степные, дымчато-синие просторы за рекой, — они тоже сдвигались понемногу в ту сторону, куда шли мы. У нас было много времени впереди, и мы долго сидели на поваленном дереве, и я разжег маленький костер. Антонида вынула из своей сумки два бутерброда с колбасой, мы поджарили их на невидимом белом огне. И снова шли — шли леса, степи, река. Где-то у желтой незамерзшей осыпи над нами пролетела ворона, жутко каркнула. Мы целую минуту простояли, приткнувшись друг к другу.

— Бледное утро, — сказал я.

Антонида кивнула:

— Бедное.

Мы долго шли в гору, а потом долго стояли на горе — потому что видно отсюда было очень далеко и очень просторно: впереди гладь снега до Амура, позади, в морозных дымах и синеве, — призрачные, почти прозрачные горы. Жаль было потерять это. Но мы пошли: перед нами лежала дорога…

В распадке, десятом по счету, увидели сторожку, заваленную снегом. Из двери показался лесник, должно быть, всегда одинокий человек. Он зазвал нас, ни о чем не спросил, обогрел. Мне дал немного водки, Антониде крепкого чая. Предложил переночевать. Но впереди у нас была — дорога. Мы опять вышли в снега, леса, холмы, и старая вежливая собака лесника долго и непривязчиво провожала нас.

Это была длинная дорога. Мы надоели друг другу, будто прожили вместе всю жизнь.

Когда на станции я влез в вагон и подошел к окну, Антонида смотрела мимо меня. Она не заплакала, я тоже. Только через час, потеряв в снегах зейские леса, я сказал себе:

«Заплачь, если можешь…»