Анатолий Ткаченко - Тридцать семь и три

Склонившись, Сухломин листает бумаги, а в зале слышны приглушенные голоса. Кто-то из «старичков» поучает: «Главное, требуй, настаивай, чтоб полный комплекс лечения получить. Обязаны. Понял?» Другой: «Питанье по первой категории, как фронтовичкам в войну…» Тоненький женский голосок: «Ни за что не дам резать, — лучше умру…» — «А меня пусть, — хихикает, кашляя, парень, — гнилого места не жалко…» Антонида тихонько бьет карандашом о графин, говор стихает; Сухломин смотрит в зал, как бы отыскивая кого-то, взгляд его натыкается на меня, — он, усмехнувшись, моргает мне.

— Теперь буду своими словами говорить, чтобы всем понятно было. Вот только прочту определение. Короче и лучше не скажешь. Трудные слова поясню. Слушайте. Экстраплевральная торакопластика — частичное удаление ребер — является вмешательством, в результате которого наступает спадение легочной ткани в зоне резецированных (удаленных) ребер. Цель операции — сделать податливой стенку грудной клетки и обеспечить иммобилизацию (это означает выключение) и покой легкого. В результате наступает уменьшение объема плевральной полости, коллапс (как бы ограничение) легкого и каверны. Это понятно всем?

В зале зашумели, задвигались, кто-то выкрикнул:

— Грамотным — конечно!

— Ну хорошо. Начнем работать. Вот вы, девушка, на второй скамейке, в середине. — Сухломин подошел к краю сцены. — Вы, вы. — Белокурая худая девушка вскочила, как по команде. — Вам понятно? Не стесняйтесь. Чтобы потом не пугаться и не обзывать меня мясником, живодером или еще как. — Девушка сцепила длинные пальцы, опустила голову, и волосы прикрыли ее лицо. — Смотрите сюда, вот видите? — Сухломин вытянул руки, растопырил пальцы и свел их вместе. — Видите — это ребра. Если мы вырежем несколько кусочков, то в этом месте можно будет сжать грудную клетку. Сожмем — и каверна сплющится, как бы исчезнет, быстро зарастет. Ну, ясно? — Девушка кивнула. — Вот и хорошо. Садитесь.

Зал, замерев от внимания, подавшись вперед и, словно столпившись, жадно смотрел и слушал Сухломина, будто он маг, и начал свой сеанс исцеления. Лишь тот же бывалый «старичок», негромко хохотнув, прошипел: «От дают Иван Михайлович! Одно слово, — главный!» Сухломин вернулся к трибуне, отпил глоток воды, заворошил бумаги, — зал откачнулся, ожил, зашелестел и заговорил удивленно и немножко обиженно, — но вот он снова подошел к краю сцены (резкий, как трагик, весь в черном, с ярко-белой рубашкой, смуглый, как урожденный южанин). От кабинетной сухломинской сонности не осталось и малого следа. Я видел его таким, кажется, всего раз — за минуту до операции.

— Товарищи! Вы тут очень разные люди. Найдутся среди вас и такие, которые скажут: вот грубиян этот хирург. Разве с больными можно так разговаривать — допрашивать, показывать ребрышки — страх один и только. Поэтому сразу скажу: не только можно, но и нужно. Это мое убеждение, мой метод. Туберкулез, товарищи дорогие, не насморк, и если уж вам выпало заболеть, вы обязаны хотя бы знать, что это такое. Я не лечу трусов и незнаек, я хочу, чтобы больной был моим помощником, союзником, даже другом, если хотите. На операцию ко мне приходят только по желанию, только с верой в меня и себя, и я, заметьте себе, оперирую под местным наркозом, — всегда хочу иметь дело с живым, активным человеком, а не с безмолвным телом. Потому что лечу я не только тело, но и душу. Может быть, главное — душу. И хочу, чтобы мой больной все знал о себе. Чтобы не смотрел на меня как на мага-исцелителя. Чтобы понимал, что спасение — в умении и труде. В нашем общем труде.

Дальше Сухломин говорил спокойно. Он сделал то, без чего лекция могла превратиться в скучное, малопонятное чтение медицинского текста, — вызвал интерес зала, возбудил его, как бы создал себе нужную среду, — и теперь мог, медлительно рассуждая, лишь слегка наталкивать людей на приготовленные мысли и выводы. Он рассказал о различных случаях из своей практики (одни больные вырывались и убегали из операционной, другие напивались водки для храбрости, бывший фронтовик материл его четыре часа подряд); подходил к плакатам, показывал каверны, полости, легкие до и после операций; называл цифры, процент выздоровлений. Антонида меняла диаграммы и плакаты, подливала в стакан свежей воды, садилась за столик и что-то писала или рисовала на листках бумаги. Ефим Исаакович, скучая, поглядывал на Антониду (он посещал все лекции Сухломина, иногда ассистировал ему, и в душе намеревался, пожалуй, стать когда-нибудь хирургом), а я прислушивался к залу, к почти неумолчному хрипу и кашлю, думал, что мне пора бежать из санатория — надо увезти здоровым второе легкое, — ждал, когда Сухломин пригласит меня на сцену.