Елена Ткач - Проша

Сеня, как ни странно, восприняла это ошеломляющее известие совершенно спокойно. Ну, домовой — и домовой… мало ли, кого на земле не бывает! То ли оттого, что всем сердцем верила в чудеса, то ли стараниями самого Проши, то ли ещё отчего — мы не знаем — только она вела себя так, будто всю свою недолгую жизнь только и делала, что порхала с эльфами, беседовала с гномами и гостила у домовых! Да, поистине волшебные перемены произошли с ней в эту ночь. Сеня, кажется, теперь ничему больше не удивлялась — такой открытой и понимающей стала её душа!

— А меня зовут Ксана. Ксения! И ещё у меня масса прозвищ, но все они мне не нравятся… Вот только, пожалуй, Сеня…

— Как-как, Сеня? О, то, что надо! Так и будем тебя называть! Ты не против?

— Я — за! — с готовностью согласилась Ксения и прихлебнула ещё отварчику, а домовой скатился со стульчика и шаркнул лапой.

Весь он был не больше пятилетнего ребенка, с головы до пят покрыт густой темной шерстью, вот только физиономия не шерстяная — этакое кругленькое сморщенное личико. Посередине этого личика возле бугорков-щек и толстоватого носа горели ярко мерцающие глаза.

— Вы тут одни… живете? — поинтересовалась Сеня.

— Что значит одни? Нас, что, много?

— Просто я к вам «на вы» обратилась — так полагается.

— У кого это полагается? И куда полагается? Надо это срочно переложить! Будем «на ты» — и, пожалуйста, без этих глупостей… Понапридумают невесть что, потом в этой путанице барахтаются, хлюпают, ноют, а потом жалуются, что никакой жизни нет или что мир плохо придуман… Эх-хе-хе… да! Нет, пожалуйста, мне без фокусов, Колечка!

— А что такое Колечка? — полюбопытствовала Сеня, привстав с матраса, чтобы поставить на стол пустую кружку.

— Не что, а кто, — сурово ответствовал домовой, подливая ей в кружку отвару из старого закоптелого чайника, который он ловко выудил из-под фанерного ящика.

— Колечкой я буду называть тебя в минуты благости и душевного равновесия. Будешь у меня моя Колечка, и никто так звать тебя больше не будет. Это наш с тобой первый заговор. Ну как, нравится?

— Очень! А заговоры ещё будут?

— Не слышу обращения по имени…

— Пров Провыч… будут у нас ещё тайны?

— Можно просто Проша. А без заговоров и тайн нам никак нельзя — иначе ведь скучно — ты не находишь?

Он пробубнил это гнусавым своим голоском и, вновь соскользнув со стула, — а надо сказать, что все движения его были бесшумными, — приковылял к Сене и поправил на ней сбившийся плед.

— Пров Про… Проша, можно спросить?

— Не стесняйся!

— А что, обо всем можно спрашивать?

— А ты привыкла к тому, что не можно? Ох, бедная…

— Ага, не можно! Как это ты здорово сказал! Я хотела… ну, то есть… домовой — это кто? И как получилось, что рухнуло дерево и тебя придавило? И сколько тебе лет и всякое такое… ну, про домовых. Ты понимаешь?

— Было бы странно, дитя мое, если б не понимал! Ты обо мне, видимо, очень дурного мнения.

Проша насупился и отвернулся, фыркая и сопя. Сеня осторожно коснулась его густой мягкой шерсти и… рука прошла сквозь нее, как будто перед нею была пустота. Она испугалась и отдернула руку. А потом протянула её снова, пытаясь дотронуться до мясистого носа… носа не было. Ничего не было! То есть, было, конечно, но она не могла этого осязать…

А Проша в миг оказался у неё за спиной — он присел на краю матраса с противоположной стороны и гримасничал, растягивая рот до ушей, а руки, как в ускоренной съемке, росли на глазах… Вскочил, подпрыгнул, перекувырнулся через голову, вырос вдвое, втрое — чуть ли не до потолка, переплыл комнату, не касаясь пола, поскреб потолок — тот отозвался негромким, но внятным гулом, потом стал снижаться… комната накренилась… и Сеня не удержалась — вскрикнула, вернее скрипнула не своим голосом: «Мама!»

И тотчас стены и потолок заняли положенные им места, а домовой, смущенный и улыбающийся, сидел на корточках перед ней. Он был прежний домашний, уютный, маленький, он ласково сжимал обеими лапами её похолодевшую руку, он, потупясь, гнусавил какие-то ласковые слова, пыхтел, как еж, и многословно, сбивчиво извинялся…

— Колечка, ты прости меня, дурака! Это я от радости чудить начал — я ж ведь сколько лет тут в глуши сижу… Одиночество, понимаешь, штука скверная! Когда ни единой живой души, а только нежить одна… Ты мне верь, я тебя и пальцем не трону! Никогда даже пальчиком… вот, посмотри…

Он протянул к ней свои ладошки и она увидела, какие они маленькие и безобидные. Каждый коричневый кривенький пальчик был затянут сморщенной плотной кожицей, а вместо ногтей или когтей росли узенькие пучочки шерсти, словно колонковые кисточки.