Елена Ткач - Самодурка

— Слушай… — она замялась. — Меня наверное с роли снимут.

— И не надейся! — он замахал руками. — Не отвертишься. Это ведь — не то, что по Москве за котами шастать!

Не слушая его протестов, Надя все же пошла провожать его до автобуса. Остановка была как раз напротив того магазинчика, о котором он говорил, на краю дачного поселка. Надя надела темные очки, которые Грома прихватил для неё из дому, подхватила на руки Змея Горыныча, а Ларион, естественно, сам увязался следом. Так и шли они вчетвером по рыхлому глубокому снегу, начинавшему кое-где подтаивать. Наружный термометр показывал температуру около нуля — опять наступала оттепель.

Тропинка утопала в сугробах, и Надя то и дело оступалась, проваливаясь в снег. Но это ей даже нравилось. Ей теперь все начинало нравиться! Какая-то светлая радость оживала в душе. Она и боялась в неё поверить, — а вдруг спугнет! — и в то же время грелась в тепле этого ещё слабенького тлеющего огонька. Она почему-то была почти уверена… да нет, слово «почти» тут не подходило, — знала и все! — что огонек тот негасим. Что его уже не задуешь, не зальешь ни водой, ни слезами… Да и слезы все вышли, истаяли как прошлогодний снег.

И, прощаясь на остановке, Георгий точно так, как это было в её недавнем сне, перекрестил Надю, отступив на два шага назад. А она поклонилась, — не низко, скорей обозначив поклон, — но всею душой, всем сердцем… и он понял это.

А вернувшись в дом, притворив дверь и заперев её на засов изнутри, она в чем была, — в сапогах, в шубейке, — поднялась в свою комнатку, где висела в изголовье кровати икона Троицы. И бухнувшись на колени, упала и долго лежала так неподвижно. А потом что-то занялось в ней — какая-то сила, шедшая напрорыв… И сотрясаясь от дрожи, она зарыдала.

— Господи, Боже мой, Ты прости меня! Прости за все окаянную, блудную дочь Твою… Господи! Недостойна я радости, недостойна любви! За что милуешь меня, за что спасаешь? Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий…

Что-то прорывалось в ней, нарывом зревшее много лет, и покаянные слова, хлынувшие из самого сердца, были как грозовой ливень, озаренный молниями средь зимы…

И потом, когда она поднялась, все в ней стало ясно и чисто, как бывает ясен и чист воздух после грозы. И сбежавши вниз по ступенькам, скинув шубку сапоги, Надя нашла ведро, тряпку, и стала драить и мыть весь дом. И к полудню закончив уборку, она помылась в тазу, легла и спала так долго и безмятежно, — без пробужденья и снов, — как спала только раз в жизни: на даче, на раскладушке под лиственницей, — сдав госэкзамены «на отлично», спала уже балериной, принятой в труппу Большого театра!

Но то была юность её — восемнадцать лет! — и теперь, спустя десять, она вновь обрела полноту, но уже в новом качестве, на новом витке спирали… И прекрасней очищающей силы покаяния, прорвавшегося внезапно из самой глубины естества, Надя ничего в жизни своей не знала.

«Исповедаю Тебе, Господу Богу моему и Творцу, Во Святей Троице Единому, славимому и поклоняемому, Отцу и Сыну, и Святому Духу, вся моя грехи, яже содеях во вся дни живота моего, и на всякий час, и в настоящее время, и в прешедшия дни и нощи…»

И все же не удалось ей «вползать в жизнь потихоньку»… В воскресенье — накануне Громиного приезда — её уединенную тишину нарушил нежданный гость. Человек в черном пальто. Коля Ставрополь.

Только на этот раз он был не в пальто — на нем была короткая дубленка. Ударил мороз, наконец возвративший земле долгожданную зиму.

Она увидала его в окно — он шел о тропинке к дому, подняв воротник и выпуская густые клубы пара. В руках у него белел удлиненный бумажный сверток.

«Чему быть — того не миновать!» — решилась Надя и распахнула дверь.

В свертке оказались цветы. Чайные розы. На крепких, усеянных мясистыми шипами, зеленых стеблях.

— Вот… это вам. Могу я войти?

Он не стал раздеваться. Отказался присесть. Был крайне вежлив и немногословен.

— Не удивляйтесь, у меня просьба к вам. Небольшая. Намекните федералам… вашему человеку — ну, вы понимаете… Мы не хотим лишнего шума и не любим никому доставлять лишних хлопот. А с варягами сами разберемся. Только пусть дадут нам спокойно дышать. Не надо перекрывать кислород. Вот так, примерно, и передайте. Он поймет. А там… поживем — увидим. Ну… успеха вам! И забудьте об этой истории. И еще. Спасибо!

— За что?

— За то, что такая вы… сумасшедшая.

Он ухмыльнулся, кивнул ей и вышел.

А она так и стояла как вкопанная с цветами в руках, пока он не растворился в вечерних сумерках. Тугие бутоны, склонившиеся едва ли не до полу, легонько подрагивали. Надя положила их на стол и села на пол. Там, где стояла…