Елена Ткач: Самодурка

В дверь постучали.

— Открыто.

Возник обрюзгший в сером костюме. В руках у него была общепитовская тарелка, на ней — кусок мяса.

— Это вашему коту. Предновогодний подарок!

— Ой, спасибо!

Надя была просто потрясена. От избытка чувств она хотела даже процитировать Достоевского, выпалив восторженно: «Широк человек! Я бы сузил…» Но пронырливый вид благодетеля умерил её порыв — ещё чего доброго обидится. Шутки не поймет.

— Ну вот, питайтесь на здоровье, — нежданный даритель ещё раз окинул взглядом кота, хмыкнул и плотно прикрыл дверь.

И снова качанье, стучанье. И снова движенье…

Немного поев, Надя вновь прилегла, потянулась и отвернулась к стенке, обняв подушку.

«Неужели все-таки никогда мне не стать собой? — неожиданно пронеслось в голове. Она поджала ноги, свернулась в комочек. — Погоди-ка, что значит „стать собой“, откуда вдруг это? Налетело как вихрь какой-то…Разве я — не я? А какая я? Я или ты? И как с тобой разговаривать? Разве ты не все про себя знаешь?»

Она попыталась как-то бочком-бочком отстраниться от своего «я» и поглядеть, что увидит. И состояние этой внезапной раздвоенности, настырность второго «я», приставшего к ней с расспросами как с ножом к горлу, смутили её несказанно.

«Вот то-то и оно — видно, не все ты знаешь, раз сомненье возникло. Ну, давай по порядку: чего ты хочешь?»

— Всего! — явился ответ.

— А ты всегда делаешь, что хочешь?

— Почти всегда. Стараюсь, по крайней мере.

— И это хорошо?

Ответа не последовало.

Надя заворочалась, привстала, задернула занавески. Время тянулось к сумеркам. День медлил, прежде чем раствориться во мгле, Надя маялась на границе яви и сна — уже почти засыпала, но что-то опять тревожило. Мысли скакали, путались.

«Как там в театре? Все уже съели друг друга или ещё кто-то в живых остался? „Стариков“, великих-то наших — всех скопом долой, на пенсию! Чтоб не маячили перед глазами живым укором и не мешали превращать театр в пустошь… Никого почти не осталось, а без них будто вымерло все, ветер воет. Жутко стало на работу ходить — словно в темную воронку засасывает. И силы тянет — хм! — силы как жилы. Хватит думать — все думает, думает, всю себя иссушила раздумьями этими.»

— Эк я стала сама с собой разговаривать! — это вслух. С горечью.

А что поделаешь, если не с кем. Володьке это не надо, да он этого и не поймет. Да-а-а, хоть и не ввязываюсь во все эти дрязги в театре, только в стороне от грызни всю жизнь не простоишь. Втянут! Может, потому мне и танцевать не дают? Двоечки — троечки, Жуанита — Пиккилия. Ну что, встать на чью-то сторону? Плюнуть и быть как все? Не хочу.

Надя натянула одеяло до самого носа. Загнутые ресницы чуть подрагивали. Было тихо. Только бормотал мерный перестук колес.

Ой, хорошо-о-о… Так бы все ехала и ехала. Без остановок. Как там Володька? Бьется на ниве бизнеса. Разбогатеть хочет. Я, говорит, через год миллионером буду, вот увидишь. Не деревянным, конечно, — зеленым! Ах он, мой зелененький… Дурачок. Какой там миллионер — через пень-колоду перебиваемся — одни долги. Ай, ладно! Глупости все это…

Ей было тепло и сладко. Ларион мурлыкал, свернувшись в ногах. Надя привязала его к ручке двери специальной шлейкой, чтоб больше не бедокурил. Она неудержимо проваливалась в сон.

«Какая мне фраза странная попалась в журнале… Да, странная. И, кажется, очень точная.»

Она вспомнила как, стоя за кулисами в ожидании своего выхода, увидела на пульте помрежа толстый раскрытый журнал. Разворот был сплошь покрыт полосками строк — ни картинок, ни диалогов… Надя машинально заглянула в текст, и глаза её сразу выхватили из череды темных строк фразу, которая с ходу её зацепила: «Удовольствие — сон души.» Она было хотела перевернуть страницу, чтоб узнать имя автора статьи, но не успела — был её выход. А после журнал исчез. Кто-то забрал, наверное. И с того самого вечера фраза эта поселилась в её сознании и порой вспыхивала в нем как фонарик.

— Удовольствие… — она сонно зашептала, едва шевеля горячими губами. А что для меня удовольствие? А?! Ну конечно! Танцевать «Шопениану». В её призрачной безупречности как будто бы лес цветет… Лес! Ой, как это хорошо…

Но губы хотели молчать, и она додумала эту мысль уже не вслух — про себя.

«Конечно, классика — совсем другое сознание. Наше совсем больное, а там… Отголоски какой-то иной гармонии и ясности. Строгой, спокойной… да. Может быть, танец поможет мне? Что ж такое во мне так ноет, тревожит? Пока не очень-то понимаю. Но оно манит… так манит… да! Как в сказке: „Пойди туда — не знаю, куда…“»