Елена Ткач - Самодурка

Всюду, за исключением сцены и репетиционных залов, Меньшова пребывала в седом сигаретном дыму, практически ничего не ела, хоть и любила готовить, и при каждом удобном и неудобном случае впивала чашечку крепкого кофе с лимоном. Все подводные течения, что размывали почву под фундаментом здания с квадригой Аполлона, были ей известны в деталях, а многолетняя дружба с известной и влиятельной критикессой позволяла прежде других узнавать как отзываются бури, сотрясавшие стены Большого, в коридорах редакций и кабинетах властей…

Инна Георгиевна принадлежала к старинному дворянскому роду и плебейство во всех его проявлениях чуяла за версту. Кроме того, была она человеком талантливым, а потому держалась весьма независимо и сторонилась любых делегатов, — будь то представители правящего клана или оппозиции, пытавшихся привлечь её на свою сторону и втянуть в междоусобную войну. При этом, её чрезвычайная осведомленность о том, что творится в верхах, служила ей надежным щитом — Меньшову не трогали. Опасались… И подозревали, что множество пикантных подробностей внутренней жизни театра просачивалось во внешний мир именно через нее. Пожалуй, это была её единственная чисто женская слабость…

— А-а-а, Санковская появилась, — улыбнулась она Наде. — Ну что, завершила свое уральское турне? Как там Горячев, старый хрен, не получил из-за тебя второго инфаркта? Уж больно он слаб на молоденьких! Э-э-э, милочка, так не годится — не успела подняться на полупальцы, как уже села на ногу. Будешь оседать на опорной ноге — ущипну. Больно! Так и знай.

Инна Георгиевна подошла к Наде и вонзила ей в ляжку длинный наманикюренный ноготок — этакое острое шильце, весьма ощутимое даже через трико.

— Вот, это тебе в честь приезда! Укол зонтиком! — и она любовно потрепала Надю по щеке. — Соберись, гастролерка, даю два дня, чтобы пришла в форму. А будешь расплываться квашней — прогоню!

— Станочек даю сегодня проще простого, зато на середине отыграюсь — вы у меня попляшете! Василь, не халтурь. Я все вижу… Пожалуйста, фраппе: вперед, в сторону, назад, в сторону, флик-фляк, сели в пятую… два тура и открыли ножку. И все обратно. Это ж для вас все равно что таблица умножения для Альберта Эйнштейна — балую вас, грешница, что детей малых! Так, начали, и-и-и… Миша, не коси подъем на кудепье. После туров приходим точно в пятую. Андрюшенька, дружочек, ты сейчас мне палку сломаешь — эк тебя швыряет! Переборщил, видно, вчера с застольем, — а Рождество, милый, праздник духа, а не желудка. Его сердцем встречать надо. К тому же, мы все-таки народ православный, а из этого следует, что католики празднуют, а у нас самый разгар поста…

Надя автоматически выполняла заданные комбинации и думала о своем. Она уже не сомневалась, что Володя как-то неуловимо переменился: какое-то отчуждение, едва ощутимая раздраженность возникли в нем. А в постели наоборот — давно она не могла припомнить такого порыва!

Да-да, — думала Надя, с ожесточением бросая большие батманы, — его ласки, нервные, взвинченные, доводили его самого до исступления, почти до надрыва… если можно это слово — надрыв — применить к любви… При этом он неотрывно глядел ей в глаза — без смигу — как бы с неким внезапно родившимся изумлением… и она не могла оторваться от этого взгляда. Они вчера любили друг друга глазами, и та сила, которая исходила из глаз, проникала в самую сущность другого, словно пытаясь окутать, опутать и впитать в себя иной сокровенный мир — мир «не я» — подчинить и сделать своим…

Надя почувствовала тогда, что стоит ей отвести взгляд — и её поглотит, раздавит та дикарская сила, которая бунтовала в нем, словно стараясь вырвать её душу из границ женской телесности, изъять, рассмотреть, изучить и… разгрызть, причмокивая от удовольствия! А потом зажмуриться, мурлыча в такт обретенной победе. И зная, что ей грозит, Надя не отводила взгляд она защищалась нежностью, распахнутой ему навстречу улыбкой, — она удерживала его на краю бездны клокочущих в нем желаний, которыми он не мог управлять, которые были ему ещё не подвластны, но загорались в нем, словно прозрачный огонь, светящийся ночью в звериных глазах, — огонь, жаждущий крови…

Этот мужчина, рвущийся порвать условность границ плотской любви, дерзнул зачерпнуть в ней хоть толику духа, ему недоступного, и оттого столь заманчивого и желанного! Его любовь была волхованием, пляской жреца над телом жертвы, заклинанием тайных сил природы, не пускавших его в святая святых. Но жрец был всесилен в телесном своем естестве и бессилен в ином тайном, он позабыл те священные знаки, которые даруют власть над загадкой природы, воплощенной в живой женственности…