Шломо Вульф - Водолазия

Оставалось только показать им мою водолазию! По целинной привычке я выбрал для деморализации прочих самого амбалистого, на меня похожего. Того, что у хи-ляка, как водится, в телохранителях ходит. И, не дожидаясь, излишнего накала страстей, звезданул его кулаком в солнечное сплетение. Он тут же скрючился, прижался щекой на гравийной тропке. Только ногами сучит и на меня беззвучно рот раззевает.

После первого удара темп терять - верная погибель. Не оборачиваясь, я в тот же момент второму по рангу, что заранее у меня за спиной было пристроился, врезал снизу вверх каблуком по яйцам. Он тоже сел и на звезды уставился - сроду таких ярких не видел... Осталось четверо на одного. И уже с финками - все! Тут вся надежда на психологический эффект. Я у гиббонистого брюнета с золотой фиксой перо ногой выбил, а его самого сгреб за воротник так, что сразу лопнули и пиджак, и сорочка, и кинул голой спиной на паршивчика. Оба влетели в реку, и их там стало илом затягивать, пока друг на друга залезали. Ну, а двое мне уже, как Василию Иванычу, когда до земли три метра осталось - с такой высоты мы, мол, и без парашюта прыгать привыкли. То есть одному сбоку по челюсти так, что он, как оглянулся назад, так и завертелся в этой позе, а второму - лбом в переносицу, чтоб глаза его меня больше не видели. Тут те, что в ил было залегли, вылезли. Гиббонистый на четырех руках ползет ко мне, воет от ярости и плюется черным илом, сквозь который его фикса искрит. Недоостыл. Ну, я ему пыром под челюсть, чтобы еще поплескался, падла. Фикса тут же погасла во глубине вод. А мокрого хиляка, что в бега было кинулся, я поднял за штаны и галстук, поднял над головой, раскрутил и чуть не на середину реки закинул.

В нашем ратном деле - самый впечатляющий трюк.

А как бы вы себя вели, если тут Танечка визжит от восторга и в ладошки хлопает?

Шпане уже не до нас. Те, что оклемались маленько, ныряют, любимого главаря спасают, ориентируясь по редеющим пузырям на воде. Да и мне не до них - арис-тократа моего надо разбудить и смыться, пока им подмога не подоспела или они сами не озверели окончательно. А барон, как назло, таращится: где это я? ты кто? Пришлось его волочить в кусты за прибрежной трассой. Он там снова в свою нирвану рухнул, а мы с девочками сидим и пикнуть боимся - по берегу уже человек пятнадцать бегает, из воды утопленика волокут, тятя, тятя, наши сети!.. Попадись я им после того, что успел натворить!.. Да и милиции я после тех чеченов боюсь. Изи рядом нет. Кто меня вызволит? Да и Шура мне велел не высовываться, а?

Тут, на наше счастье, рейсовый автобус остановился, как раз между нами и ними. Я затащил туда за шиворот мертвеца-барона, а девочки влетели раньше. Томка пригнулась на сидении, чтобы те ее не заметили, а Таня, напротив, бросилась к заднему стеклу - воздушные поцелуи им посылать.

* 3. *

1.

Маме с целины я писал часто, деньги посылал ежемесячно, но не приезжал ни разу - некогда было. То один аврал, то другой. То на работе, то в комсомоле. И вот поезд домой - в Эмск! Уже лениградец, студент Корабелки. Ни перед кем не стыд-но показаться. Деньги я заработал в порту, на вертушках. Впрочем, ты со мной там на дорогу к себе домой зарабатывал. Ты был свой парень, не Феликс.

- Хоть и еврей?

- Не ехидничай. Впереди об этом и речь... Итак, вокзал. Лето, светло, хоть белые ночи и на исходе. И поезд. Вагон, конечно, не купейный. Такое мне надолго было не по карману. И Шурика на этот раз мне в дорогу не попалось. Публика была со-лидная, семейные, с детишками. Так что дорогу я и не запомнил.

В полдень следующего дня появился наш вокзал... Убожество, но до чего милое! И поезд стоит всего две минуты - только соскочить на перрон.

Маму я не узнал. Так постарела, словно я с бабушкой, ее мамой, встречаюсь. И да-вай плакать. Я стою с чемоданом с подарками, за спиной рюкзак, одет с иголочки, а на шее висит чужая пожилая женщина вроде тех, что к нашему поезду на всех станциях горячую картошку в кульках выносили. И плачет, плачет. Потом под-няла на меня красное мощнистое лицо, и я увидел ее глаза. Мамины глаза! И так мне на душе тошно стало, так стыдно, что не приезжал...

Никаких там не было такси или автобусов. Шли себе по улицам и говорили. Она все норовила чемодан мой понести, словно боялась, что я снова исчезну, а без че-модана вроде бы не сразу... Эмские улицы - лужи, куры, заборы, сады за ними. Родина. И наш дом. Вот-вот развалится. Все, что могло покоситься, наклонилось как-то сразу во все стороны. На крыше дранка торчит сквозь толь. Жилище семьи героя целины... Зато в горнице чисто. На столе чего только нет, а у меня от тоски в глазах только зеленая этикетка "Московской". Я торопливо умываюсь и - за стол. Стакан всклень себе, маме тоже наливаю, а она и говорит: "Нельзя мне Димочка. Нездоровая я..." "Совсем нельзя? - сдуру спрашиваю. И только потом: - Так что с тобой? Язва?" "Уже нет, - плачет она. - Рак у меня. Ты попрощаться приехал, сынок..." "Может... ошибка?" "Раньше была ошибка... Теперь точно. Ты пей, ешь. Молодым жить. Счастье-то мне какое! Студент. В Ленинграде живет. Да еще с орденом. Тобой тут все гордятся."