Дмитрий Липскеров - Окно для наблюдателя

И молодой человек стал ходить в чуланчик почти каждый день, проводя перед щелью долгие часы. Он стал привыкать к своему занятию. Его уже не пугали чьи-то шаги по гулкой лестнице, шум лифта и взгляды женщины на потолок. Он увлекся проходящей перед его глазами жизнью и по вечерам рассказывал писателю об увиденном.

Однажды он пришел в чуланчик совсем рано. Было воскресное утро, мать и дочь еще спали. Волосики девочки разметались по подушке, одной рукой она обнимала зайца, а другая была спрятана под одеяло. Мать спала на спине, одеяло немного съехало, она ровно дышала, и под ночной рубашкой угадывались соски маленькой груди.

Вдруг девочка заворочала головой и открыла глаза. Вытащила из-под одеяла руку и увидела свои пальцы. Они были в крови. Девочка испуганно заморгала глазами и посмотрела на мать. Та спала, одеяло все больше сползало на пол. Девочка села в кровати и жалобно позвала:

— Мама… Мама… — и заплакала.

Мать открыла глаза, сглотнула слюну и спросила:

— Который час?

Потом посмотрела на дочь и словно очнулась, увидев ее плачущей:

— Что с тобой?!

Вскочила, подсела к ней на кровать, увидела на руке кровь, сильно заволновалась и заговорила быстро-быстро:

— Скажи мне, где у тебя болит? Не плачь, пожалуйста… Я с тобой. Мама тебе поможет. Ну, где у тебя болит?

— Живот, — ответила девочка, плача большими слезами. — И кровь оттуда. Вот, видишь, — и показала матери руку.

Мать посмотрела на дочь и вдруг, поняв, улыбнулась.

— Что ты смеешься! — закричала девочка. — Мне же больно!

Мать улыбалась и гладила дочь по плечу.

— Ты стала взрослой, — говорила она. — Ничего страшного не происходит. Просто ты выросла и из девочки превратилась в девушку.

— Но мне же больно! — сказала девочка с напором.

— Ты привыкнешь. Так бывает у всех девушек и женщин.

— И у тебя?

— И у меня тоже, — ответила мать. — А теперь вставай и пойдем в ванную, я открою тебе душ. Ты постоишь под душем, и у тебя все пройдет…

Можно представить себе состояние молодого человека после только что увиденного. Даже редкому отцу, думал он, выпадает возможность увидеть тот миг, когда его дочь становится взрослой. А оттого сердце у молодого человека билось спокойно, его переполняли радость и счастье, как будто он сам был отцом этой девочки. И даже к женщине он почувствовал влечение, как к матери своего ребенка. И подумал, что не будет больше рассказывать писателю об увиденном. Теперь это ему представлялось крайне неприятным, словно бы он рассказывал подробности своей интимной жизни…

— Я не выдержу твоего отъезда к мужу, — сказал я Маше.

— Выдержи, — попросила она.

— Ты знаешь, толстая Катя умерла.

— Как умерла?!

— Как-то вечером ей вдруг стало плохо, ее отвезли в больницу, и тем же вечером она умерла… Я играл на ее похоронах. Я обычно никогда не заглядываю в гроб, а тут посмотрел… Гляжу — толстая Катя…

— Подожди, подожди! — прервала меня Маша. — Ты что говоришь!.. На чем ты играл?!

— Как на чем? — удивился я. — На теноре. Мы часто играем на похоронах.

Маша помолчала, обдумывая услышанное.

— Зачем ты это придумал? — сказала она после паузы.

— Я хочу, чтобы толстая, жирная Катя поскорее умерла! Я хочу быть музыкантом, чтобы играть на ее похоронах и безбожно фальшивить!.. Не уезжай!

— Ты же знаешь, я не могу.

— Не уезжай!

— Я приеду. Ты должен дождаться меня.

— Не уезжай!

— Я приеду. Ты должен дождаться меня.

— Не уезжай!

— Ты знаешь, я хочу, чтобы ты завтра приехал ко мне. Я хочу показать тебе роспись церкви. Ты еще успеешь на поезд…

Наутро я был у Маши. Она повела меня в церковь. Это было небольшое изящное строение восемнадцатого века, и сейчас оно реставрировалось, дабы стать действующим.

Фрески Маши были неуклюжими. Они были какие-то плоские, и святые скорее напоминали алкоголиков. Я это предчувствовал, потому что Маше никогда не удавались люди. Она прирожденная пейзажистка, а тут взялась не за свое дело. Обо всем этом я ей сказал.

— Я сама все знаю, — ответила она. — Теперь уже поздно об этом говорить!

Мы приехали в гостиницу и пообедали в буфете.

— Тебя можно уважать, — сказал я.

— За что?

— За то, что ты взялась за неподъемное дело.

— Ты правду говоришь?

— Правду… Я рад, что у тебя только один талант. Женщины, обладающие многими талантами, уже совсем не женщины, а чуточку мужчины. С ними страшно. Сам ощущаешь себя неполноценным мужчиной… А ты женщина, самая нормальная. Я этому очень рад.