Дмитрий Липскеров - Окно для наблюдателя

Кошка вскакивает на лапы, смотрит на голос, сжимает челюсти, и ниточка мышиной жизни обрывается. На полу капелька крови. Кошка роняет ненужную мышь и, вскочив на подоконник, принимается вылизывать свои черную шкурку.

В комнату входит девочка на тонких ножках, в школьной форме и с ранцем за спиной. Она видит на полу дохлую мышь и, взмахнув руками, кричит:

— Мама! Мама! Шмака опять задушила мышь!..

Девочка подбегает к окну, пытаясь поймать кошку. Но кошка увертывается, спрыгивает с подоконника и исчезает под кроватью.

— Какая ты гадина, Шмака! Живодерка!..

— Нельзя так говорить! — слышится голос матери, и в комнату входит женщина. Она держит в руках веник и совок. — Сколько раз можно повторять, что ругаться девочкам не полагается!

Девочка садится на кровать, отпихивая от себя плюшевого зайца.

— А что она… — смотрит на мышь и плачет, скорее от злости на кошку, нежели от жалости к мышке.

Женщина брезгливо заметает мышь на совок и, выйдя в кухню, говорит оттуда:

— Кошки должны ловить мышей. Это и природой предназначено, к тому же мыши приносят в дом болезни.

— Мы же даем ей рыбу! — возражает девочка. — Чего она, не наедается, что ли?

— Если ты сегодня хочешь пойти к Лене, садись и делай уроки! — говорит мать, вернувшись в комнату.

Она поднимает голову и смотрит на стену, в то место, где кривой линией проходит щель.

— Сколько же паутины!.. В следующую субботу будем делать генеральную уборку!

Молодой человек отпрянул от щели, лестница покачнулась и чуть было не упала. Молодой человек ухватился здоровой рукой за известковую стену. Сердце его отчаянно билось, ему казалось, что женщина увидела его глаза, почувствовала, что за ней наблюдают… Он быстро спустился с лестницы, отпер дверь и бросился на улицу.

Свежий воздух пошел ему на пользу. Он ходил по тротуарам и переваривал увиденное. Конечно же женщина не могла видеть его, думал он. В чулане темно, да и щель такая узкая, что с расстояния разглядеть глаза невозможно…

Он успокоился. Стряхнул с гипса известковую пыль и решил отправиться к писателю, чтобы рассказать об увиденном.

Девочке лет двенадцать, думал он по дороге. Она еще совсем нескладная. У нее длинные худые ноги, совсем еще младенческое лицо, хотя под белым фартучком уже проступают небольшие бугорки. Судя по всему, она избалована, а оттого маленькая злюка. Да и носик у нее остренький, как у всех злюк.

Мальчишки пока ее ненавидят, но лет через пять будут квасить друг другу носы, чтобы проводить ее до дома…

Матери лет тридцать пять. У нее длинные каштановые волосы и чуть припухлые щеки. Руки белые, с родинками и дешевыми браслетками на запястьях. Лицо ее блекнет, но есть в нем прелесть увядающего цветка, перед тем как он завянет окончательно…

Молодой человек добрался до дома писателя и поднялся на шестой этаж…

— Все, дальше не придумал, — сказал я в трубку.

В те редкие выходные, когда Маше удавалось приехать домой, нам еще реже случалось выбраться за город. Слава Богу, есть машина, мы заезжали куда-нибудь далеко и, если была солнечная погода, загорали.

У Маши был старый, совсем немодный купальник. Она была очень стеснительной, и трусики доходили до пупка, а лифчик любила широкий и глухой, так что даже подмышек не было видно. Только тогда, когда была убеждена, что поблизости нет ни одной души, она подворачивала трусики, обнажая живот, и я смотрел на белую полоску кожи и шел купаться.

Течение в этом месте Москвы-реки было очень сильным, вода обжигала тело ледяным холодом, а водоросли опутывали ноги. Я переворачивался на спину, расслаблялся и плыл метров пятьсот по течению, потом выбирался, возвращался к Маше, ложился рядом и старался не смотреть на то, что еще не загорело.

Однажды в воде мне свело ноги. Мышцы скрутило невыносимой болью, так, что помутилось в голове. Меня несло течение, от боли не было сил сопротивляться, к тому же я ударился головой о какую-то корягу… Я понял, что тону, и сильно испугался. Глупо было тонуть в Москве-реке, я отчаянно греб руками, попутно хлебая воду, щипал сведенные икры, стараясь глубже вогнать ногти в онемевшую кожу, и все-таки выбрался.

Я шел на шатающихся ногах к Маше. Меня мутило, тело сотрясал озноб, а живот, исцарапанный водорослями, кровоточил.

Маша лежала на спине с закрытыми глазами. Нашлепка из подорожника сползла с носа, рот был приоткрыт, руки закинуты за голову, а полоска кожи, еще утром белая, теперь стала розовой. Я поцеловал ее в краешек трусиков. Она вздрогнула и открыла глаза.