Лидия Авилова: Обман

— Пустите меня! — просила Зина.

А люди хохотали и отвечали в один голос:

— Некуда! Некуда! Оставайся!

Он видел Веру. Она стояла среди комнаты и медленно раскачивалась туловищем взад и вперёд. Глаза её то ярко вспыхивали, то угасали; она улыбалась упоённой, безумной улыбкой, а руки жадно и порывисто ловили воздух. Потом она закидывала голову и, вся замирающая, трепетная, расплывалась в какое-то безобразное, мутное пятно.

Но чаще всего он видел одно лицо — знакомое, но такое печальное и бледное, что когда он смотрел на него, ему хотелось плакать. Было ли это во сне, или наяву, знал ли он это лицо раньше, слыхал ли он его имя — он в это время припомнить не мог. Уже позже, он как-то долго следил за ним, и когда, случайно, они встретились глазами, он вдруг узнал его и сделал слабое движение рукой.

— Катя! — прошептал он.

И тогда он увидал, как высокая, светлая фигура вдруг скользнула вниз и опустилась у его кровати; он почувствовал слезы и поцелуи на своей руке и услыхал голос, который говорил так ласково и нежно, что ему не надо было понимать слов.

Мало-помалу видения стали менее ярки и отчётливы, но более продолжительны, и он стал сознавать, что то, что окружает его, существует в действительности. Он уже знал, что мать, Вера и Катя ухаживают за ним и сменяют друг друга по дежурствам. Он знал, что Рачаев приезжает раза два в день и часто подолгу засиживается у его постели. Ещё позже он даже стал замечать, что засиживается доктор именно тогда, когда около него дежурила Вера. Исподтишка он наблюдал за ними, и его немного сердили рассеянность и возбуждённость сестры, пылающий румянец её лица и та счастливая улыбка, которую она старалась и не умела скрыть.

Эгоизм страдающего больного возмущался при виде чужого счастья, и несмотря на заботливость и предупредительность, которыми сестра и доктор окружали его, больной капризничал и, в душе, считал себя оскорблённым и обиженным.

Он всегда радовался, когда к нему входила мать, но когда он, наконец, заметил, как сильно изменилась она за это время, как побелели её волосы, как сморщились её руки, он почувствовал к ней такую нежность и жалость, что сильно взволновался сам и напугал старушку до слез.

Как только Агринцев стал чувствовать себя лучше и бодрее, Катя прекратила свои дежурства и только изредка входила в его комнату, явно избегая оставаться с ним наедине. Ему, всё-таки, удалось улучить удобную минуту.

— Вы простили? — спросил он, робко удерживая её руку в своей.

— Мне нечего прощать, — быстро ответила она, смущаясь и краснея. — Ничего не было, Сеня… Ничего!

— И мы опять будем друзьями?

Она опустила глаза.

— Я еду за границу, — тихо сказала она, видимо избегая прямого ответа. — Если хотите, я буду вам писать. Я привыкла путешествовать, и меня уже тянет… тянет вдаль.

Она печально улыбнулась и с этой ласковой улыбкой заглянула ему в лицо.

— Поправляйтесь! Живите долго и счастливо!..

— Разве мы больше не увидимся?

— Отчего же? Когда-нибудь… вероятно… И я ещё зайду проститься с вами.

Но она не зашла. Анна Николаевна рассказала ему, что она уехала, и просила передать ему свой прощальный привет.

Рачаев настаивал на том, чтобы семья Агринцевых как можно скорее переехала в деревню, и вызвался сам сопровождать больного. Анна Николаевна горячо благодарила его.

Гладя на счастливое, похорошевшее лицо сестры, Семён Александрович начал немного тревожиться.

— Ты знаешь, что ты делаешь? — строго спросил он Рачаева, когда они остались как-то вдвоём.

Тот, по обыкновению, надолго задумался.

— Я понимаю, что ты хочешь сказать, — ответил он. — Конечно, я мог бы заметить тебе, что это не твоё дело, но на этот раз вопрос уже так близок к окончательному решению, что уклоняться от ответа я не нахожу смысла. Если твоя сестра потребует от меня исполнения известного церковного обряда, я не буду сопротивляться.

— Да, она потребует! — сказал Агринцев и засмеялся, а доктор презрительно пожал плечами и потом долго разглядывал носки своей обуви.

Отъезд был решён, и Анна Николаевна с Верой быстро закончили сборы. Их смущала крайняя слабость больного, но Рачаев ободрял их.

— В деревне отойдёт! — с уверенностью говорил он.

И действительно, с первых же дней своего пребывания в маленьком родном гнезде, Семён Александрович стал чувствовать, что наступило быстрое и несомненное выздоровление.

Целыми днями сидел он теперь на открытом воздухе, под лучами ласкового майского солнца. Пышная молодая листва шепталась над его головой, набегал ветерок и приносил с собой запах цветущей черёмухи, рябины; нежный аромат яблонь, цветов, трав, земли…