Array Сборник - Вечное возвращение. Книга 2 - Рассказы

Сейчас, когда огромные массы граждан берутся за перо, и возбуждает их, как правило, не что иное, как стремление одарить читателей некими притчами, не интересуются. И это странно. Ведь кому же, если не чудаку, творившему притчи и самому ставшему притчей, вносить организующее начало в нынешний грандиозный, увлекательный и, конечно же, по-своему устрашающий литературный процесс? Есть ведь чему поучиться у того, плешивого, с желтым лицом и подагрической ножкой.

Хлынул словесный поток, и в нем заметны, с легкой руки одного из нынешних «русских борхесов», околоплодные воды. Смущает не эта, так сказать, физиологичность, а тот факт, что не видать самой роженицы. Зато имя порождениям всяким – легион: плывут, несутся, барахтаются потребители пармезана, крокодильих лапок и суши, императоры, под видом говорящих насекомых забирающееся в телеса наших современников, мастера, собирающие души этих современников в колбочки; столицы все будто бы в исламе или захвачены некими готами; всенародно избранные президенты изображаются нагими и простимулированными, вспотевшими от возбуждения, премьер-министры внезапно обнаруживаются под кроватями, под шкафами, куда и мышь не заберется, блестящие полководцы предстают, прямо как у Байрона, хищными проводниками имперских идей; прежние яркие персонажи народного бытия скинуты ныне на уровень отбросов, народ же в целом выявлен как навозная куча; иные, правда, оставляют за ним право на этнографические танцы.

Этот бурный процесс глухой стеной отделен от прошлого литературы. Мудрено и сообразить-то, по какую сторону этой стены образовалась у нас шумная пустота на литературной ниве, кому – нам или тем, прежним, – принадлежит сомнительная честь разделения пишущей братии на зарубежную и отечественную, физической ликвидации или духовного умерщвления оставшихся. Мало кто помнит литераторов 60-х, 70-х, и откуда явились нынешние, как и почему возникли, – неясно. И ведь все как один прекрасные субъекты в личном плане, добрейшие души, приятные в общении, без вредных привычек, не плешивые. В дворянской фуражке не ходят, ядовитыми глазками не смотрят, ножкой не дрыгают. Вот если бы еще не являлись, вот если бы не брались за перо… А то получается куча грязных ситцевых тряпок. Жития – не получается.

Знаменитый Коровин рассказал, что один из рисующих, острый и кипучий борец с российской мерзостью запустения и мировой несправедливостью в целом, изобразил художника, вышедшего поработать с зимним пейзажем, замерзшего, упавшего на снег, выронившего из рук палитру, кисти, прочие инструменты своего мастерства; назвал творец ту картину так: «Вот до чего дошло!» Это в старое доброе время, а нынче у нас – точно дошло! Упали на снег, валяются… вот только кто? Авторы некие? Читатели? Издатели? Или все вместе? Одному Богу известно… Вот до чего дошло! И до чего же, однако, плотно свалялись, до чего однообразно – просто-напросто программа «ни эллина, ни иудея» в действии, запущенная на полный ход. А Леонтьев все это предвидел. Дорогой Константин Николаевич, как ты прав был и как плохо, что тебя не пожелали услышать!

На страницах бесчисленных романов, повестей и рассказов матери спят с сыновьями, братья с сестрами, дядья и прочие родичи – с племянницами и вообще с кем ни попадя. Согласитесь, это не дело. Между тем, давно и хорошо известно, что подобные дела, попадая в романы и повести, всего лишь отражают, как в зеркале, хотя бы и кривом, кризис общественного сознания. Так было прежде (по сути – всегда) в загнивающей Европе, так нынче и у нас. Но если брать Европу не в целом, не в качестве того крепкого союза, за который она себя выдает, а по частям, по отдельным странам, то нигде, ни в одной из национальных литератур мы не найдем такого количества разнузданных матерей, безответственных братьев и сестер. Общая, так сказать космополитическая свалка, она у них, может быть, и имеет место, но чтоб показательно, откровенно, в качестве национальных эпизодов, в разрезе, нагло демонстрирующем характер тех или иных народных масс, – этого не видать: каждый отдельно взятый народ твердо заявляет о своих добрых нравах и положительной роли в истории. Невольно возникает вопрос: какой же резон нашим Ивановым-Петровым-Сидоровым искать счастья в статусе русских Борхесов, Прустов и им подобных, если никто там, у них, не спешит перезагрузиться в немецкого Иванова, итальянского Петрова или французского Сидорова?

Впрямь острые, по-настоящему кипучие люди способны творить на рубеже веков, на гребне волны, над пропастью, в пустоте. Им сам Бог велел стилизовать, измышлять, пренебрегать достоверностью. Белый таким припоминает Бориса Александровича: «… поджарый, преострый… походка – с подергом, а в голосе – ржавчина; лысинка метилась в желтых волосиках… съедены сжатые губы с готовностью больно куснуть…»