Array Сборник - Вечное возвращение. Книга 2 - Рассказы

Как и полагается истинному эстету, Садовской усиленно демонстрировал свою отстраненность от текущей действительности; не прочь он был ее и окарикатурить – в произведениях своих, а также манерами, выходками разными. Ходасевич: «… любил он подчеркивать свой монархизм, свою крайнюю реакционность», «… в богемское либеральнейшее кафе на Тверском бульваре являлся в дворянской фуражке с красным околышем», «… с радикальнейшей дамой заводил речь о прелестях крепостного права; притворялся антисемитом, а мне признавался, что в действительности не любит одних лишь выкрестов».

Высказывания Ходасевича, солидного критика и большого поэта, о писателе-чудаке мы берем из его эмигрантской заметки «Памяти Б. А. Садовского». Странностями поведения и острыми высказываниями, а тем и другим Борис Александрович, видать, грешил изрядно, с легкостью можно обеспечить себе статус посмешища в глазах простых смертных. Но когда они порождены талантливой душой, другая душа, наблюдающая их и тоже талантливая, не прочь свести в одно эстета и, скажем, аскета – оба возносят взоры к небесам, парят над грешной землей. Аскет духовен молитвами, эстет – поисками красоты. Отправившись в эмиграцию и тем самым оторвавшись от родной почвы, а заодно и от живого Садовского, Ходасевич, надо думать, с трудом представлял себе возможность существования в условиях строительства земного, коммунистического, рая духа по имени Борис Александрович и потому без колебаний уверовал в слух о его смерти. Это случилось в 1925 году. Между тем умер Садовской в 1952-м.

В упомянутой заметке Ходасевич высказывает ряд критических замечаний о творчестве бывшего друга, в его глазах уже покойного. «Стать выдающимся, исключительно крупным писателем Садовскому не было суждено». «Вероятно, его дарование как поэта было невелико. Но оно было в высшей степени гармонично». «Стихи его никогда не изумляли, не поражали, даже и не восхищали, – но это всегда была чистая и возвышенная поэзия». «Те, кто знал его хорошо и близко, навсегда сберегут о нем память самую дружескую, самую любовную».

Георгий Иванов грубовато, не утруждая себя, может быть, особой правдивостью, стаскивает Садовского на землю с тех небес, куда чудака закинули наше восхищение и поспешная уверенность Ходасевича в его кончине. В «Петербургских зимах» Иванов рассказывает, как юношей познакомился с Борисом Александровичем, наивно рассчитывая, что его «встретит благообразный господин, на всей наружности которого отпечатлена его профессия – поэта-символиста». Встреча состоялась в меблированных комнатах, при большом стечении пьяного люда, в страшном шуме, в табачном дыму. «На кровати, развалясь, сидел тощий человек, плешивый, с желтым потасканным лицом. Маленькие ядовитые глазки его подмигивали, рука ухарски ударяла по гитаре». Это и был Садовской. Он пел, разумеется, «дрожащим фальцетом». При этом «маленькая подагрическая ножка лихо отбивала такт». Иванов тоже выпил, и Садовской сказал ему:

«– Пьянство есть совокупление астрала нашего существа с музыкой мироздания»…

За несколько месяцев до Февральской революции Садовского разбил паралич. Революционная буря побудила его к странным мечтам – что-то уже из Гоголя – стать испанским подданным. Разочаровался в православии, обратился к Андрею Белому с просьбой посодействовать его превращению в антропософа, но остался православным. И даже очутился в Новодевичьем монастыре.

Упраздненный монастырь заселили изрядно, в том числе и знаменитостями. Борис Александрович получил жилплощадь в подвале храма, и из узких окошек своего жилища ему пришлось уже до конца жизни любоваться могилой Дениса Давыдова, в какой-то момент обернувшегося героем его очередного рассказа. Были, конечно, и другие развлечения: в кресле на колесиках разъезжал по кладбищенским аллеям.

Как видим, большие писатели, поэты и критики Серебряного века не обходили вниманием Садовского, и благодаря им он стал, можно сказать, дореволюционной притчей во языцех, едва ли не литературным персонажем; мастер стилизаций был стилизован тогдашними литературными «генералами». Не беремся судить, насколько это способствовало возрастанию читательского интереса к творчеству Бориса Александровича, зато готовы предположить, что принадлежал он к разряду так называемых писателей для писателей: интересовались… Ну, если не совсем творениями, каковые находили чем-то второстепенным, то по крайней мере жизнью его, житием.