Array Сборник - Вечное возвращение. Книга 2 - Рассказы

Не часто ходил Нил к тестю-огуречнику: стеснительный был машинист. Глядели на него пятеро сестер, других развели мужья по медвежьим городкам, огуречник угощал, наваливал в дорогу сырые подарки, а у самого последнее, нищее, со своего стола.

– Убогая! Убогая! – кричала свекровь на Ольгу. – Мозоль насидишь на славнухе! Чего-от корова-то не доена? Модена! Причесы не для кого теперь выдумывать! От у тебя сам придет – и красуйся! Сеня дай. Воду-то подогрела? Каша есть у куриц? Хлев-то у свиньи убран? Пошила бы, пошила бы ребятам рубахи!..

Ольга была безропотная. Родились такие в Борках и Овражках бабы – на хребте свекровь висит, погоняет, тянет хоботком кровь с розовых щек, ужимает грудь, тушит глаза. Помирали Матрены – и провожали их на погост снохи, тая под черными платками веселье в заплаканных глазах. И долго пекли праздничные пироги: не уставали поминать лихом. Ольга молчала, непричесанная шла в хлев, в сараюшку, в сеновал… А свекровь снова кричала:

– Эй, золотая ступень, поищи ж в голове! Исчесалась я вся…

Солнце выглядывало из-под нахлобученной застрехи в малые оконца. Лежала на полу на солнечном зайчике кошка. Свекровь опускала старую голову на колени к Ольге, – и та на солнце перебирала серые волосы ножом.

– На потылице-то, на потылице поскреби, – скрипела свекровь. – У непроворная! Рядком, рядком пройди!

И она тыкала пальцем сквозь редкие космы в затылок:

– Нож-от покривее, покривее правь. Руки-то неласковые, шершавые у тебя, снохонька! У! Этого не умеешь! Учись, учись, матушка, сама свекровью будешь, тебе поищут снохи…

Ольга затаивала дыхание, и руки у ней бежали, искали, торопились…

– Гляди, – ворчала сердито в коленях старуха и дергала пуговицу на кофточке у Ольги, – пуговицы у тебя висят. Будто спина сломится пришить! За собой поухаживать некогда. Укатится пуговица в щель – добринки одной в хозяйстве и нет. Муж-от этак не наработается на транжирку такую. Хорошо за чужим кормом расходоваться. Мы прежде жили с отцом: тряпок на улице подымешь аль булавку – и в дом. Из дома только негодящее, да и то на огород. Морковь растет на человечьем навозе, ровно брюква. То-ол-стая. Ботва-то, что полынь, высокая. Учитесь от старых людей: они научат добру. Я об Нила кокотышки обколотила: бережливый парень и вырос. На себя трех копеек не выкинет. В Овражке у вас другой народ: моты. Нилу-то нашему такую ли в любом месте жену дали б, да мой Онуча больно тебя нахвалил за скромность. Ты отца-то и благодари. В дом-от попала не в каковский-нибудь! Мужики степенные да тихие, да не пьяницы и мотыги. Не бивал тебя Нил, не колачивал, в нужде у тебя живет… Думаешь, не вижу, хитреющая! За сына бы не грех пристать. Как это так под бабой жить? Да… я не попрекаю. Смирный он, теля, а не настоящий мужик. В Онучу. Худа нет: Онуча у меня весь век в послушанье жил. Видно, и Нилу такая судьба. Хе-хе-хе! Мы с тобой, выходит, мужики! Хе-хе-хе! Кумпалок-от поскреби, поскреби дюжее. Туды, туды убежала! От слышу, как бежит, подлюга! Ты наперехват, наперехват ее!

Тяжелой походкой нес Нил, будто железную бабу в сорок пудов, черный свой корпус.

– Большеротый! – вопила мать. – С каких-от пор калитку не затворяешь! Нараспашку живем! Жену крадут. Слижут сметанку прохожие молодцы!

– Бабка жилы тянет! Бабка жилы тянет! – смеялась внучка, вспоминая, как говорила мать.

Ольга испуганно грозила дочке и зажимала ей фартуком рот.

Старуха бормотала в сенцах, шлепая босыми ногами:

– Жизни не знают! Жизни не знают!

Гостила Ольга у отца в Овражках раз в год, помогала ему торговать в ларьке, обшивала сестер, плакала с матерью на отцовскую бедность.

– А сама ты! Все хорошо да хорошо живешь, – шептала мать на ухо дочери, – а какой уж хорошо! Наслышаны мы про свекровушку. Согрешил батько, не одумался, не осмотрелся. Волосы он на себе дерет. Гляди, как извелась: где личико-то, мотри, кожа да кости! Омманул Онуча, такой хороший мужик! Глаз теперь не кажет. Оттого в Овражках и сватали, что в Борках невесты в голос, как сватов Онуча зашлет.

Ольга через силу смеялась.

– Знаю, знаю, – вздыхала мать, – ты не скажешь, отца бережешь. Будто пелену ему на глаза надернули тогда.

И торжественно, задыхаясь, сердясь, мать говорила дальше:

– Отец хорошего тебе желал. Мужик Онуча больно хорош, Нил-то неказистый, а голубь. Душа-то у него из душ душа. Редкостный по душе человек. Мы вот с отцом-то без любви тоже жить начали. А что получилось: не хуже других прожили. Я так жила, как царю кума. Нил-то в отца. У матери его характер несворотимый…