Array Сборник - Вечное возвращение. Книга 2 - Рассказы

– Не иначе, – прошептал Тит. – Спасибо, дедко, научил.

Волоча валенки по пыльной дороге к своей избе, бормотал Сыч:

– Как своему деревенскому не помочь?

Летом одолели Овинцы медведи и волки. Драли коров, лошадей, овец. Прибежала в деревню корова с пестуном на спине. Убили всей деревней и корову, и вожатого на ней. Стадо ходило с ободранными задами. Прибежал бык с вырванным ребром. Ухватил его, чертушко, не удержал, вырвал на заметку ребро. Задрал медведь корову и у Тита. Нашли Пеструху в чащине на Леже, под ободранной у комля сосной.

– Занедужился некстати, – ворчала баба, – и пострелять в деревне некому. Не мужики – бабы…

И заплакала по Пеструхе:

– Она, родименькая, лежит под деревом. Не успел, окаянный, нажраться, хребет перешиб, лапищи вонзил в бочка…

– Он так завсегды, – гнусил Тит. – Вскочит корове на спину, корова бежать, а бирюк висит, будто черный хвост, на задних ногах. Он норовит задними лапами ухватиться за дерево какое. На ровном месте другая сильная корова на двор его и притащит. А ухватится за дерево – тут корове и смерть. Пеструха так, сердяга, и попала. Сосна сгубила коровенку.

Не унималась баба:

– Обдирать начал, что те мясник хороший: чисто-начисто. Лафтаки кожи на спине содрал. Наказанье за наказаньем пошло. Опять-таки овес на наших полосах сосет и сосет, проклятущий. И подловить некому, и прикончить некому.

Тит опускал ноги с полатей, хотел встать – и не мог.

Медведи обсасывали на полосах один загон за другим.

Ночами сторожили мужики, жгли костры, паляли – и не услеживали. Будто ползком пробирались медведи в овсы и укрывались в глухих бороздах.

В Ильин день поутру вдруг вбежал в избу с улицы Митька и закричал во все горло:

– Тятька! Тятька! Вставай, я медведя убил!

В руках у него было старое одноствольное ружье.

– В овсах! Наповал! Я подкрался к нему. Вижу – сосет. Я его камешком. Полный карман сперва нагрузил по дороге. Камешком да землей. Он сосет, а я его дразню. Увидал, пофыркал – и побежал на меня. За два шага и встал на задние лапы. Я ему ка-а-к ляпну в глаз, он набок, дрыг – и все тут. Во! Здорово? За Кучумку да за Пеструху!

Отец, как вбежал Митька, вскочил и застонал. Будто, погодя, прошла вся немочь. Он тихонько слез с полатей, добрался до Митьки, вцепился в волосы и дернул. Мать с испугу замерла посередь избы и остолбенело глазела, как таскал за волосы отец сына, а Митька кричал на Тита, жалобно плакал и вывертывался. Он уронил ружье на пол – и они оба запинались о него. Отец обессилел, и, задыхаясь и закашливаясь, оперся на стол и присел с уголка на лавку.

Тут закричала мать:

– Мазура ты, мазура! Да и как жив-то ты остался, отчаянна головушка!

Мать ужаснулась, всплеснула руками и взвыла, наступая на сына:

– Бей его, бей еще, отец! Мало ему! Надо, чтоб слезы по заднему месту потекли. Какие страсти, какие страсти – убил медведя! На волосок от смерти был!

Мать закрыла лицо руками и села рядом с Титом. Митька виновато прижался к устью печки и глядел на сажу, черными глянцевитыми протеками залившую кирпичные рубцы и трещины.

Митька, убив медведя, бежал по деревне и удальски кричал выходившим бабам, мужикам на бревнах, ребятам… Ребята побежали первые в поле. Скоро двинулись все Овинцы. На полосе лежал овсяник с кривым красным глазом. Ходила по полосе мать с Митькой, качала головой, совала ему в загривок, а он припадал на колено, кидал камни, поднимался на цыпочки – и все показывал, показывал, как положил медведя.

Потом выехали в поле на Попадье. Помогали ребятишки, споря за места, наваливать медведя на навозницу, мужики гнали их, ребята подлезали под ноги, под руки, держались за черствую шерсть.

Митька повозничал, везя овсяника. Он, насвистывая и нокая, важно стоял в навознице, дергал зря вожжами. Ребята бежали сзади, спереди, с боков, заглядывая на медведя.

Отец, желтый и худой, высунулся из окошка. Митька подкатил близко к избе, тпрукнул Попадью и осмелев крикнул:

– Гляди, тятя, совсем настоящий медведь! Овсяник!

– Ноготочки-то, ноготочки-то! – шумела детвора, вспархивая воробьиной стаей на навозницу.

Народ шарил лохмача, хлопали Митьку по спине, шутливо брали его за ухо, бабы охали и корили за озорство. Отец молча прикинул глазами медвежий вес и болезненно просмеялся.

Торжествуя, воскликнул Митька:

– А еще отдул! О, стрельба!

Старый Сыч положил Митьке на голову руку и прошамкал черным и втянутым в щеки-складочки ртом:

– Не сподручно бабе с медведем бороться, того гляди – юбка раздерется. Тит, вицей ты его разуважь за милую душу. От таких охотников матерей-сирот не оберешься!