Лазарь Карелин - Змеелов. Последний переулок

— Чайком вас могу попоить, молодые люди, — не совсем напористо предложила Клавдия Дмитриевна. — Хотя заедок каких-то там особых у меня нет. Тебя-то там небось, — она кивнула на окна, — разносолами угощали. Видела я ту корзинку, которую ты волок. Ох, Зина, какие же из нее фрукты высовывались! После, когда прошли он да она, эта Лунина, вот эта вот на картоне в центре, аромат в нашем переулке еще долго жил. Как встарь в Елисеевском. Теперь там так не пахнет. Если желаешь вдохнуть аромат, теперь не в магазин иди, а на рынок. Там он ухоронился.

Геннадий подошел к одному из окон, поглядел, но только сохлые стебли от высаженных под окном цветков увидел да верхушку арки, да узкую полоску, полумесяцем, к сумеркам уже темнеющего неба.

— Спасибо, Клавдия Дмитриевна, — сказал он. — Меня ребята пиво звали пить. Может, присоединитесь?

— Спасибо и тебе, добрая душа. Нет, мы с Пьером по вечерам в бар заглядывать не рискуем. А ты иди, там хоть грязно, но чисто.

— Эти фотографии, эти люди на них, они здесь жили? — спросила Зина, продвигаясь вдоль стен, всматриваясь в лица из прошлого. — Их переодеть, этих женщин, в наше, причесать по-нашему, совсем бы нами стали.

— Кто тут жил, а кто, как вот на этом картоне, был тогда знаменит, сюда они не заглядывали, — сказала Клавдия Дмитриевна. — Залетные фото, уж не помню, как они ко мне залетели. Может, собирала тоже. Не помню. И кто да кто — не помню. Все почти забыла. Детство помню. Еще обиды помню. А вот счастливые дни, были ведь такие, их не помню. Странно, правда?

— Как же так? — не поверила Зина. — Только счастливые дни и должны запоминаться. А обиды как раз и надо забывать.

— А вот так, — сказала старуха, устало присаживаясь на краешек своего продавленного, скриплого дивана. — Должны, а забылись, не надо, а запомнились. Ты еще молоденькая, вот в тебе «надо» да «должны» и живут. И обиды ты легко забываешь. Да какие у тебя обиды? А старость — злопамятна. Старуха помолчала, поскрипела диваном, который всякое ее движение метил звуком, похоже, что и дыхание ее озвучивал. — Но… погоди… Вот он тебя обидит, не дай бог, — она сохлым пальцем указала на Геннадия, — а ты, старушкой став, про это и вспомнишь. Не сейчас, потом — через много лет.

— Он меня не обидит. Нужен он мне!

— Это уж вы там сами разберетесь, кто кому нужен. Конечно, обидно, когда молодой человек на тебя не глядит, а все в окна поглядывает. Он тебя обижает, его там обидели. Не сердись на него, ему, гляжу, тяжелей.

— Вы о чем? — спросил Геннадий, снова наклонившись у окна. — Ну я пошел, ребята ждут.

— Мы пошли, Клавдия Дмитриевна, — сказала Зина. — У вас очень интересно. А среди этих фотографий никого из Кочергиных, случайно, нет?

— Нет! — вдруг яростно распрямилась старуха, и яростно следом скрипнул, взвизгнул диван. — И быть не может! С какой это радости?! — Она поднялась поспешно, Пьер замахал крыльями, встревоженный ее голосом, ее порывистыми движениями. Он снялся с клетки, метко перелетел через комнату прямо к старухе на плечо. Вдвоем они проводили своих молодых гостей. Ветхая дверь сама собой затворилась, когда Геннадий и Зина шагнули за порог. Устала старость от молодых голосов, от их вопросов. Всего не объяснишь. Надо жизнь прожить — она объяснит, только она.

Совсем темно стало в Последнем переулке, лишь телевизионной синевой мерцали окна. А в том домике, за экранами, и этого мерцания не было.

— Какой-то из Кочергиных ее крепко обидел, — сказала Зина. — Ты проводишь меня? Ну гляди, гляди, оборачивайся. Там что же, окна всегда занавешены?

— Там экраны отгораживают окна, чтобы наш переулочек в глаза не лез.

— Если ему так плох ваш переулочек, зачем же он тут поселился?

— Родился тут как-никак. Тянет. Раньше тут его мать жила.

— Загадочный он у тебя.

— Это так, это уж точно. Почему — у меня? Всё у меня с ним.

— Рада. А с ней?

— Тем более. Кто я для нее?

— Другой вопрос. Важно, кто она для тебя.

— Никто!

— Не ври, Гена. Та Зина — никто, а эта Аня — о, тут все сложно.

— Тебе-то какое дело? Откуда ты взялась?

— Из Даева переулка. Туда и идем.

— Тут и ста шагов не осталось. Простимся?

— Нет уж, не вздумай меня обижать. А то вот вспомню через пятьдесят лет.

Он усмехнулся, положил на ее вздрогнувшее плечо руку.

— А если провожу, забудешь?

Она повела плечом, скинула его руку.

— Тут старушка что-то путает. Хорошее не забывается. Уверена.

Они пересекли Сретенку, как водится в сих местах, в явно не положенном месте — отчего-то через Сретенку никто не переходит по пешеходным дорожкам: здесь, видно, тропы пешеходные от века пролегли, пусть хоть и скрыты теперь асфальтом, все равно москвичи по ним ходят, по укоренившимся в памяти, от поколений памяти. Москвичи, урожденные, своенравный народ и консервативный в чем-то. Древний город — он у нас в крови, в повадках. Мы — такие, а не такие. И от века все, от века. А какие? Разбери-пойми. Восемь столетий в крови. Любой мальчуган московский, он не без роду и племени. Как говаривали встарь: «От головы до пяток у москвича особый отпечаток».