Михаил Кузмин - Несобранная проза

– Ах, пожалуйста. Я даже вас попрошу совсем не тушить огня, потому что, – добавил он, как бы стесняясь, – я в темноте боюсь спать.

«Что, – думаю, – за оказия? Военный человек, а в темноте спать боится».

Устроил гостя на покой и снова взялся за перо, только вдруг слышу тихие всхлипывания, которые становились все громче и громче, и, наконец, совсем расплакался мой подпоручик.

– Что с вами, Федор Николаевич? Вам нездоровится? Полноте, нельзя же так огорчаться взрослому мужчине! Не несчастье же какое-нибудь у вас в самом деле.

Гость мой выпил воды, немного пришел в себя и, по-видимому, успокоился. Но все-таки видно было, что ни о работе, ни о сне часа на два мне нечего было и думать. Отчасти чтобы скоротать время, отчасти чтобы лучше узнать этот заинтересовавший меня продукт нашего века, я попросил Штоля рассказать, если не всю свою жизнь, то, по крайней мере, кто он, откуда родом. Просьбу мою он охотно исполнил. Еще более удивительно было, что повесть его жизни была передана достаточно связно и толково, так что в ее транскрипции я упраздняю только мои вставки и реплики, которые к делу особенного касательства не имели.

Федор Николаевич происходил из богатой, но обедневшей немецкой семьи. Родители уже очень преклонных лет всячески баловали Федю и парили в рукаве до того, что, не говоря уже о том, что о каком-либо пансионерстве не могло быть и речи, но и в корпус его посылали до пятнадцати лет с нянькой. Полное довольство дома, свои лошади, большой штат прислуги, никаких отказов, – казались теперь Штолю каким-то потерянным раем. Мальчиком он был скромным, благовоспитанным, ласковым и крайне миловидным. Любимыми его занятиями было участие в любительских спектаклях, игра на разных кустарных инструментах, вроде балалайки, и пение на клиросе. Товарищи и начальство очень любили Федю Штоля за тихий нрав и привлекательную, несколько по-немецки, внешность. Особенною же привязанностью к нему отличались два кадета, связанные между собою самою тесною дружбою. Кроме того, они были религиозны тою религиозностью, при которой точно зачитываешься Достоевским. Такие мальчики были тогда не редкость и почему-то особенно среди воспитанников военно-учебных заведений. Хотя Штоль был тоже юношей благочестивым и даже пел на клиросе, но он был совершенно лишен болезненной религиозности своих друзей, которые нашли, что мир во зле лежит и что они очень грешные и недостойные люди. Все это было вполне понятно у совестливых юношей на переломе к зрелости, немного по-детски и недостаточно продуманно, но очень искренно и подлинно.

У Феди это не входило не только в глубь мысли, но и в сердце: находилось лишь на поверхности, а соответствие с друзьями выражалось лишь тем, что он усерднее молился за всенощными, которых не пропускал в качестве певчего, да задумчиво слушал, как те двое страстно, горько и туманно говорили о «зле мира». Все три мальчика были очень воздержанны, и ни о каких флиртах, не говоря уже о чем-нибудь другом, не было и помина. Но как ни дружил Штоль со «святошами», как прозвали в корпусе благочестивых молодых людей, в душу себе он их не взял, как и они его, что обнаружилось самым печальным и непоправимым образом. Случилось это как раз накануне Михайлова дня, именин одного из приятелей. Вернувшись с занятий и прощаясь со Штолем, которого, как и всегда, ждала маленькая пролетка, чтобы отвезти домой, они особенно нежно поцеловались.

– Прощай, Федя.

– Прощайте. Да, ведь, завтра же увидимся!

– Вероятно. Только скоро мы собираемся уехать.

– Куда же вы среди учебного года уедете и почему мне ничего не сказали?

– Нам дали отпуск. А тебя не хотели раньше времени огорчать.

– Все равно, пришлось, вот, сказать!

– Пришлось, – отвечают, и всё что-то мнутся. Штоль попенял им еще, что до последней минуты они скрывали от него свои планы, приложился к козырьку и покатил к Дворцовому мосту, а на следующее утро узнал, что оба его приятеля в ту ночь, 7-го ноября, застрелились.

В корпусе был невероятный переполох, и хотя занятия не прекратились, но никто ничего не слушал, а только говорили об этих двух смертях. Никто не мог взять в толк, с чего это они покончили с собой, бывши на таком хорошем счету и такого скромного нрава.

В числе писем, оставленных юными самоубийцами, было одно, адресованное и к Феде Штолю, где они оба вместе писали, что, вот, они ясно видят, как мир зол и грешен, чувствуют себя слабыми как раз на том пороге, где их чистоте и честности предстоят большие испытания; что они знают, какой это большой грех, но что иначе устроиться никак немогут; что они чувствуют, что скоро могут сделаться такими же грязными и презренными людьми, как и все, а перенести этого не в состоянии, – «потому мы и идем, обнявшись, к Всевышнему такими, какими он нас создал, честными и добрыми, а грех наш пусть наказывается; лучше адское мучение, чем здесь, на земле, презрение и отвращение к самому себе».