Михаил Кузмин - Антракт в овраге. Девственный Виктор

– Он прелестен! – говорила сквозь слезы Марья Петровна. – Я помню очень хорошо. Крепкий и большой, огромный! Я там родилась и жила до восьми лет. Потом там есть сад с яблонями, густой, тенистый… Там старая мебель, какой ты здесь ни у кого не увидишь. Там есть портреты и клавикорды, из окон гостиной виден собор, и утром слышно, как звонят к ранней обедне. Да и вообще весь город – очень мил, как игрушка. Находись он за границей, в Италии, все бы двадцать раз ездили бы его осматривать, а у нас ничего своего не ценят, всегда нужно, чтобы иностранцы нас носом ткнули…

– Что же ты сердишься. Я ничего против Данилова не говорю. Может быть, это рай земной, – я не знаю. Если там так хорошо, как ты говоришь, и, действительно, ты думаешь, что тебе будет полезно прожить там дней пятнадцать, я, конечно, могу взять отпуск…

– Правда? Правда? Милый Вадя, как я тебе благодарна. Прости меня, я была к тебе несправедлива! Но, право, я устала, проведя все лето в городе, да и ты сам утомился. Теперь осень, конечно, но это ничего не значит. Теперь леса цветные: желтые, розовые, лиловые, пойдем за последними грибами. Если б ты знал, как я была счастлива в нашем большом и старом доме!

– Ты тогда была ребенком, тебе было всего восемь лет, ты, я думаю, все позабыла…

– Все помню, до последней мелочи! В детской стены были выкрашены в синюю краску, висели часы с кукушкой. Вот так стояла моя кровать, так нянин сундук, на котором она спала, тут мой столик, в углу образник, из окна был виден двор; летом он был покрыт травою, зимой устраивали на нем каток. Я люблю катание на коньках. И теперь еще люблю. Позабыла, вероятно, но вспомнить недолго.

– Едва ли мы там пробудем до зимы! – решился, наконец, прервать Машины мечтанья Вадим Алексеевич. Та посмотрела на него с удивлением, потом спокойно заметила:

– Я буду кататься здесь, в Петрограде!

Было заметно, что даже планы поездки успокаивают Марью Петровну, так что, с одной стороны, можно было считать счастливою мысль о посещении Данилова. Но с другой стороны, осенью ехать в уездный, захолустный город на две недели! Вадиму Алексеевичу почему-то даже вспомнилась картина Сурикова «Меньшиков в ссылке». А может быть, все это и не так ужасно? Правда, они оба устали, и воздух сделался какой-то истерический. А там розовый осенний лес, колокола, каток, яблоки. У Вадима Алексеевича все сельские развлечения, относящиеся к совершенно различным временам года, начинали сливаться в одну не особенно ясную, но не лишенную приятности картину.

Марья Петровна готовилась к дороге совершенно особенным манером. Казалось, она собиралась делать путешествие по своим воспоминаниям. Она вытаскивала из альбомов старые пожелтевшие фотографии и укладывала их вместе со старыми же письмами. Из сундука, где у нее хранилась, неизвестно для чего, всякая дрянь, она выбирала какие-то ленточки, чуть ли не пустые флаконы из-под духов. Иногда отрыв кусок клетчатого шелка, она звала мужа:

– Вадя, посмотри: еще от маминого платка осталось!

Вадя смотрел больше на улыбающуюся Марью Петровну, чем на обрывок шотландской материи и серьезно подумывал, не новый ли вид нервного расстройства нашел на Машу. Она возобновила лампадки в спальне и весело ходила по комнатам, даже напевая вполголоса: «Не шей ты мне, матушка!» или «Сладко пел душа-соловушек!» И шляпу приготовила, которую уж лет пять не надевала. Недоставало только, чтобы Марья Петровна стала носить детские свои платья. Но смягчилась и успокоилась (успокоилась ли?) несомненно. Даже нельзя было предположить, чтобы эта помолодевшая, милая, такая покладистая, такая уютная женщина могла говорить в нос и держать в страхе своего мужа.

Поехали не через Вологду, а на Рыбинск, думая, что этот путь несколько короче. В вагонах было тесно и несносно, вообще дорога совсем не была похожа на приятную увеселительную поездку. Но, кажется, на Марью Петровну не особенно действовали внешние неудобства: она сидела, с самого начала напряженно смотря в окно, будто город Данилов будет сейчас, через пять минут. Время от времени она улыбалась подбадривающе Вадиму Алексеевичу, который совсем раскис, затиснутый между двух дам, которые каждая держала на коленях по ребенку. О ночном сне нечего было и думать.

Приехали в дождь. Казалось, что тут уже недели три шел дождь, так все было грязно и промокло.

– Вот, слава Богу, приехали! – радостно произнесла Маша. На глазах у нее были слезы.

Опять у Зорова мелькнула мысль, не сошла ли его жена с ума, – так не соответствовал ее сияющий вид той неказистой картине, которая представилась его глазам при выходе с вокзала. Безнадежный серый дождь скрывал пейзаж и дома подальше, но от этого еще более убогими они казались.