Михаил Кузмин - Дневник 1905-1907

Предисловие, подготовка текста и комментарии

Н. А. Богомолова и С. В. Шумихина

Дневник Михаила Алексеевича Кузмина принадлежит к числу тех явлений в истории русской культуры, о которых долгое время складывались легенды и о которых даже сейчас мы знаем далеко не всё. Многие современники автора слышали чтение разных фрагментов и восхищались услышанным (но бывало, что и негодовали). После того как дневник был куплен Гослитмузеем, на долгие годы он оказался практически выведен из обращения, хотя формально никогда не находился в архивном «спецхране», и немногие допущенные к чтению исследователи почти никогда не могли представить себе текст во всей его целостности. Относительной популярностью пользовался лишь текст первой тетрадки, перепечатанный на машинке еще в двадцатые годы, да и то потому, что сохранилась его копия в другом архиве [1] 1. РНБ. Ф. 625. Ед. хр. 718. Частично опубликован Ж. Шероном: Wiener slawistischer Almanach. Wien, 1986. Bd. 17. S. 397–436. , охранявшаяся не столь бдительно. Поэтому лишь отдельные сведения, содержащиеся в дневнике, были до начала девяностых годов известны историкам литературы и культуры. И вот теперь читатель, а прежде всего исследователь, получает в руки первый том полного текста многолетнего труда Михаила Кузмина. Казалось бы, остается лишь радоваться, что наконец-то есть возможность использовать сохранившиеся сведения о жизни поэта и его окружения на протяжении двадцати пяти лет — с 1905 по 1931 год…

Однако сам по себе текст еще не является самодостаточным без серьезного истолкования, которое невозможно в рамках краткого предисловия, а требует целостных исследований и, может быть, даже монографий.

Дело в том, что жизнь человека — а человека искусства в особенности — не может быть зафиксирована каким-то одним текстом, сколь бы обширен и откровенен он ни был. Автопортрет рисуется всей совокупностью порождаемого, но и помимо него остается некий смысловой запас, нечто «невыразимое», попытаться уловить которое стремится в конечном счете тот, кто пытается воссоздать хоть сколько-нибудь цельный облик человека предшествующего времени. Читатель должен отдавать себе отчет, что любой дневник, и дневник Михаила Кузмина в том числе, не может показать человеческую личность как объективную реальность.

Тому есть ряд существеннейших причин, и прежде всего та, что для многих, как и для самого Кузмина, дневник был художественным произведением. Впервые произнес это, очевидно, Вяч. Иванов, знавший некоторые фрагменты дневника в чтении автора [2] 2. См.: Иванов Вяч. Собр. соч. Брюссель, 1974. Т. 2. С. 749–750. . Не слишком трудно обнаружить, что Кузмин время от времени переносил эпизоды из дневника в свою прозу и стихи, подвергая лишь самым незначительным изменениям [3] 3. Подробнее см.: Богомолов Н. А. Автобиографическое начало в раннем творчестве М. Кузмина // Н. А. Богомолов. Михаил Кузмин: Статьи и материалы. М., 1995. С. 117–150. . Очень характерен в этом отношении пример с повестью «Картонный домик». Читатель дневника, который сопоставит записи осени и зимы 1906 года с текстом повести, заметит, что какие-то фрагменты перенесены в «Картонный домик» практически без изменений, а это в кругу друзей Кузмина должно было приобретать особую окраску: некоторые читатели повести, несомненно, знали и дневник. Но вносимые изменения оказываются весьма показательными. В первую очередь относится это к характерам главных персонажей. «Картонный домик» построен главным образом на сюжетных переплетениях, которые сами по себе должны свидетельствовать о переживаниях героев, тогда как дневник — и это невозможно не признать необычным — в гораздо большей степени раскрывает психологию действующих лиц не через поступки, а через рассуждения (ср., например, дневниковую запись от 5 ноября 1906 года, где Судейкин рассказывает о своей жизни, с текстом «Картонного домика», где ничего подобного мы не найдем. Конечно, можно посчитать, что это является частью художественного замысла, желания изобразить Мятлева/Судейкина как человека, неспособного к психологическому самоанализу и вообще к сознательным поступкам. Однако ведь и Демьянов/Кузмин оказывается точно так же лишен сложности переживаний, ему оставлена лишь шокирующая хладнокровность поведения в конце страстного любовного увлечения).

Таким образом, дневник более, чем проза, свидетельствует о психологической эволюции Кузмина. В комментарии (см. с. 480)