Кнут Гамсун - Последняя глава

Молчание. Фрекен:

— А, может быть, вам все-таки лучше всего было бы повидаться с нею?

— Разве это не мило, — продолжал Самоубийца, — можно ли придумать чтонибудь более грубое, более нахальное? Явиться после пятнадцати месяцев молчания, не написав ни слова, не прислав поздравления к Рождеству! И явиться лично, среди белого дня, при солнечном свете, приехать на поезде!

— Ей легче было приехать, чем написать.

— Она осаждает санаторию, я не могу пройти в свою комнату и чувствовать себя спокойно там.

— Не знаю, господин Магнус, но мне кажется, вы должны были бы поговорить с нею.

— Никогда! — закричал он. — Так вы думаете? Никогда! Я уже сказал.

Несчастный Самоубийца приблизился, наконец, к тому, чего желал, и… отступил. Можно ли придумать что-нибудь более насмешливо-злобное: за ним гналось то, к чему он чувствовал страстное влечение, бежало следом за ним, и теперь он убегал от него. Почему не прекратил он всего этого, не уехал в Австралию? Он снова не был мужчиною, он был просто молью, кружащейся вокруг свечки. Занят был он только этим одним, только и знал, что создавать себе страдания; жизнь он видел только через эту щель, больше он ничего не видел, но это было, может быть, не так мало. Рассматриваемая в эту щель, жизнь становилась сильной, отчетливой, требовательной.

Вошла Марта с подносом. У Самоубийцы появилось испуганное выражение на лице, и, казалось, он не дождется момента, чтобы приступить к еде.

— Я причиняю вам слишком много хлопот, — с несчастным видом сказал он.

Фрекен:

— Какой это был куст? Пока вы едите я буду следить за ним.

Он указал на шевелившийся куст.

— Надо иметь наблюдение не только за этим кустом, — сказал он, — но за целым лесом, за всей лесной опушкой, там пролегает тропинка для скота. — И он сейчас же принялся за еду. Он ел быстро и с увлечением, съел несколько горячих яиц, хлеба, вафли и масло и выпил много молока. За несколько дней он ел, вероятно, в первый раз.

Фрекен все смотрит в окно. Конечно, она хорошо видит то, что шевелится там: она видит также, как дама оттуда маленькими шажками приближается к строениям, идет робко, немного покачиваясь: у нее перо на шляпе и на нее накинут широкий плащ, застегнутый до самого низу. Дама подходит очень близко, и фрекен не мешает ей, не без некоторого любопытства.

— Спасибо, — говорит Самоубийца, вставая. — Это самая лучшая еда, которую я когда-либо ел в горах. Подумайте, вафли!

Фрекен:

— Сядьте там, где вы сидели, и закурите трубку.

— У меня нет трубки, мне нечего курить. Как, собственно, вы чувствуете себя, фрекен д'Эспар? Бодры?

— Да, — ответила она, — бодра, не могу сказать ничего другого.

— Вы избрали благую участь, оставив санаторию.

— Не знаю, — и чтобы сказать что-нибудь и этим выиграть время, она продолжала: — Они все строятся в санатории.

— Да, а мы умираем там! Фрекен кивнула:

— Да, там было много смертных случаев.

— Один за другим, я прямо счет потерял. Ах, смерть чистит нас, мы непригодны к жизни: сапоги, которые мы носим, велики для нас, и мы спотыкаемся в них.

Вдруг Марта открыла дверь и вызвала фрекен; во время ее отсутствия Самоубийца снова занял свое место у окна. Теперь он стал спокойнее, еда на него хорошо подействовала, у него память прояснилась, и он помнит, что нужно положить на поднос деньги для Марты. Он снова стал оглядывать лес своими зоркими глазами.

Вернулась фрекен д'Эспар и сказала:

— Они здесь!

— Что!..

Самоубийца разом понял, кто пришел, и вскричал:

— Здесь вот, на дворе. Марта говорила с нею. Она, верно, пришла другою дорогою, тою, которая ведет в санаторию.

Самоубийца в восторге и говорит:

— Хорошо, пустите ее! Пусть она войдет, я, видит бог!..

Входит дама в белом плаще, с большим страусовым пером на шляпе Это молодая шатенка, у нее красивая походка и открытое лицо: только два передних зуба некрасиво поставлены у нее: один немного закрывает другой. В дверях она останавливается и ничего не говорит, но губы у нее ходуном ходят.

На стене висели маленькие часы с маятником и медной цепочкой. Самоубийца вдруг схватил их, желая вытянуть с хриплым звуком маятник… ну, да, среди бела дня и в чужом доме. Потом он наполовину обернулся и посмотрел на нее…

— Это ты? — сказал он, но затем снова повернулся к часам, словно он не сделал еще всего, что нужно было. Он сказал: — Как я вижу, часы эти неверно идут! — после чего оставил их и пошел к окну, теребя рукою подбородок, словно у него была борода. — Дома все в порядке? — спросил он, оставаясь все еще нервным и нерешительным. — Почему ты не снимешь плаща и не сядешь, вот ведь скамейка?