Лидия Авилова: He те года

— И развѣ ты не былъ счастливъ? — рыдая, спросила мать.

— Я полюбилъ ее, — отвѣтилъ онъ тихо. — на радость ли, на горе ли, не знаю! За себя не боюсь… Благословите меня! простите меня! — Она опять обняла его.

А хорошенькое личико Муси было беззаботно-весело и сама Муся съ нетерпѣніемъ ждала отъѣзда.

Въ Петербургѣ было мрачно, сыро и грязно.

Муся, веселая, какъ птичка, убирала свое новое гнѣздышко. Когда Иванъ Петровичъ возвращался со службы и, послѣ обѣда, усаживался вмѣстѣ съ женой на широкій диванъ передъ каминомъ кабинета, Муся клала на его плечо свою пепельную головку, разсказывала ему о своихъ хлопотахъ, заказахъ, покупкахъ; она шаловливо заглядывала ему въ глаза и ласкалась, какъ кошечка. Иванъ Петровичъ былъ счастливъ. Казалось, онъ не замѣчалъ ни хмураго неба, ни хмурыхъ людей, не замѣчалъ всего чужого и непріятнаго, всего, съ чѣмъ теперь приходилось сталкиваться и мириться на каждомъ шагу. Онъ замѣчалъ только одно: каждая минута вдали отъ Муси казалась ему мучительно длинной.

Вскорѣ жизнь «молодыхъ», помимо счастливой, стала еще веселой: въ гнѣздышкѣ стали устраиваться вечеринки и какъ-то сами собой наладились журъ-фиксы. Знакомства разростались съ невѣроятной быстротой. Муся жаловалась на то, что обязанности свѣтской женщины отнимаютъ слишкомъ много времени отъ ея молодого счастья, но стала еще веселѣе и оживленнѣе. Случалось теперь, что Иванъ Петровичъ сидѣлъ на своемъ диванѣ передъ каминомъ одинъ. Онъ глядѣлъ на яркое пламя дровъ, потомъ закрывалъ глаза и тогда ему почему-то представлялся его просторный, свѣтлый деревенскій домъ. Ему представлялся широкій дворъ, спускъ въ балку, крутой подъемъ и широкая, безпредѣльная, однообразная родная степь.

— Отчего въ нашей квартирѣ всегда пахнетъ пылью, когда не пахнетъ кухней? — задавалъ онъ себѣ неожиданный вопросъ.

— Это отъ этихъ разныхъ тряпокъ на стѣнахъ, — рѣшалъ онъ. — Тряпки, вѣера, чашки, перья, искусственныя травы…

Онъ снисходительно улыбался, когда Муся хвасталась своимъ умѣньемъ придать комнатамъ уютный видъ, но, когда онъ бывалъ одинъ, всѣ эти тряпки, вѣера и чашки нагоняли на него тоску. Ему постоянно казалось, что онъ дышетъ пылью; хотѣлось развернуться, сорвать все это со стѣнъ, выбросить въ окно и уже кстати, за одно, раздвинуть какъ-нибудь эти стѣны, которыя душили его. Но за всякой стѣной была еще стѣна и еще… И онъ думалъ о томъ, что тамъ, далеко, въ степи, свѣтъ, воздухъ, просторъ, тишина.

Муся часто уѣзжала по вечерамъ. Она звала съ собой Ивана Петровича, но онъ отказывался съ виноватымъ и умоляющимъ лицомъ. Муся сердилась, надувала губки и уѣзжала одна. Иванъ Петровичъ оставался дома. Онъ ходилъ по слабо освѣщеннымъ комнатамъ, думалъ о Мусѣ и, задѣвая мимоходомъ поставленный гдѣ-нибудь столикъ съ бездѣлушками, ронялъ что-то на полъ, что-то разбивалъ и, стараясь въ полутьмѣ разглядѣть разбитую вещь, удивлялся, кто и зачѣмъ выдумалъ ее, сдѣлалъ, купилъ, зачѣмъ поставили ее здѣсь въ его квартирѣ, и отчего онъ, не какъ другіе люди, не можетъ ходить по комнатамъ, не зацѣпляя и не разбивая по пути наставленныхъ ненужныхъ вещей.

Иногда онъ принимался читать и читалъ долго, жадно. Но вдругъ одна картина, одно слово будили въ немъ представленіе о чемъ-то близкомъ, родномъ, миломъ, грустномъ… Онъ машинально откладывалъ книгу, вставалъ и, словно баюкаясь, убѣгая отъ дѣйствительности, опять принимался ходить безъ мысли, съ однимъ этимъ представленіемъ чего-то, съ иллюзіей простора и свѣта передъ собой. Съ середины зимы онъ началъ ожидать лѣта. Онъ разсчиталъ, что можетъ уѣхать мѣсяца на два, на три. Чѣмъ дальше шла зима, тѣмъ бодрѣе и словно свѣжѣй и здоровѣй становился Иванъ Петровичъ. Наконецъ, надъ Петербургомъ засвѣтило весеннее солнце и въ кабинетъ Ивана Петровича повадился косой, но свѣтлый лучъ.

— Въ отпускѣ я увѣренъ, — сказалъ какъ-то Мусѣ Иванъ Петровичъ и мечтательно улыбнулся.

— Ахъ, какъя рада! — обрадовалась она. — Куда же мы ѣдемъ, Вова?

Иванъ Петровичъ удивился.

— Куда? Какъ, куда? Къ себѣ, конечно, домой. О чемъ ты спрашиваешь, Муся?

Она покраснѣла и потупилась.

— О, Вова! А мама такъ проситъ, чтобы мы вмѣстѣ съ ней взяли дачу въ Павловскѣ. — Она бросила на него исподтишка испытующій взглядъ. Онъ поблѣднѣлъ.

— Это проситъ мама, — сдавленнымъ голосомъ сказалъ онъ. — А ты… ты какъ хочешь?

Муся сдѣлала грустные глаза.

— Развѣ ты не замѣтилъ? Мама стала нервна и болѣзненна. Лѣтомъ ей необходимо отдохнуть и поправиться.