Майя Никулина: Место

..", но Лека испугалась, уронила чашки и бросилась в гостиную. Генеральша сидела у стола, Владислав Донатович стоял у двери, ведущей на террасу, и таким образом находился ближе к Леке, может быть, поэтому она бросилась к нему, и пока он, подхватив ее и закрывая собой, усаживал в кресло за дверью, генеральша поднялась, выступила против Сони, вырвала из рук ее топор и бросила его на стол. Когда же зять, оторвавшись от Леки, повернулся, генеральша стояла у стола, опершись рукой на Сонин топор. - Что такое, - сказала она, - причешись и обуйся. На семейном совете решено было, что больная до выздоровления останется в материнском доме, после чего они с мужем уедут к себе; Лека вернется в Москву, а Соня отправится погостить к крестной в Чернигов. Но вышло не так, как решили. Лека действительно уехала, но Владислав Донатович через месяц отправился вслед за ней. Генеральше, как могли долго, не сообщали об этом. Когда же сообщили, гнев ее был страшен: она запретила произносить имена зятя и младшей дочери и пообещала, что отринет от себя каждого, кто будет поддерживать с ними отношения или вспоминать о них. Далее она сказала, что поживет пока у Тали, чтобы не расставаться с внуками, а на будущий год, если, бог даст, эта ужасная война кончится, они - с Талей и детьми - уедут к себе в имение. Но никуда они не уехали: будущий год был 1917-й. К тому времени прабабушка была еще крепкой, но совсем седой. Город пал не сразу. Первое время вообще казалось, что все еще образуется. Еще в октябре 1920 года Василий Витальевич Шульгин говорил: "нарядная севастопольская толпа", то есть уже не публика, но еще нарядная. Как раз в октябре на Екатерининскую переселилась полковница Поливанова, давняя приятельница прабабушки, с восемнадцатилетней дочерью Лизой. Полковницу, добродушную, говорливую и хозяйственную, приняли охотно, полагая, что вместе продержаться легче: в городе было неспокойно. Город был забит толпами беженцев, раненых, спекулянтов; спали на улицах, хлопотали, кричали, надеялись уехать, но офицеры были еще стройны, рестораны работали, в гостинице Киста пел Вертинский. Соня не выдержала, взяла Ниночку и под видом дамы, прогуливающей ребенка, пошла к гостинице посмотреть на своего кумира. Вертинский, усталый, напудренный, нервный, вышел на крыльцо, вертя в руках букетик, укрепленный на длинной светлой палочке-держалке и обернутый двойным рядом плоеных бумажных кружев. Соня, крепко сжимая Ниночкину руку, демонстративно смотрела мимо него; Вертинский наклонился, подал девочке букет: "Пгелесть какая". Соня покраснела, повернулась и быстро поволокла Ниночку через площадь. Принесли мамочке вертинские цветы вместе со слащовской грамоткой: "Тыловая сволочь! Распаковывайте свои чемоданы! Я опять отстоял для вас Перекоп". Генеральша долго читала грамотку. - При чем здесь Перекоп? - Яков Александрович смелый человек, - вмешалась полковница. - Но армии больше нет, они не удержатся. Через несколько дней объявился генеральский денщик, совсем обветшавший, невоенный, в старом пальто, притащил из большого дома мешок муки. Генеральша поцеловала старика: - Нет уже армии, Федор Ильич, нигде мы уже не служим. Старик вытирал слезы, крестил детей. На следующий день Врангель на корабле "Великий князь Александр Михайлович" покинул город. Несколько дней в порту и на площади страшно гудела толпа, но потом враз замолчала, рассеялась и исчезла - в город вошли красные. По улице снова покатился шум, снова стреляли и совсем близко. Несколько раз кто-то ломился в парадную дверь, но дверь устояла, и дом оставили в покое. Слышно было, что стреляли в порту, но и те выстрелы стихли. Из дома никто не выходил. Никто не спал, даже дети. Вечером девочка вышла во двор за кошкой. Длинный двор был развернут буквой "Г" от маленькой калитки с улицы в глухой тупичок с летней кухней и двумя низкими каменными сарайчиками. Девочка боялась позвать кошку и молча смотрела именно туда, на сарайчики, полагая, что кошка там и спряталась. И как раз оттуда спросили: - Нина, бабушка жива? - Жива. - А мама? - Мама жива. - А кто еще в доме? - Еще тетя Поливанова и Лиза. - Бабушку позови. Прабабушка вышла и через минуту вернулась в дом, и за ней Владислав Донатович, очень худой, в грязной шинели. - Вы ранены? - Легко. Это чужая кровь. - Обвел всех глазами. - А где?... - Не знаю, - сказала она. - Не знаю. Его устроили в детской и тотчас начали стирать все, что на нем было - переодеть его было не во что. К вечеру следующего дня решили выстирать и шинель, поэтому на печке стоял большой бак с водой, а шинель лежала возле печки. Читать дальше