Майя Никулина: Камень. Пещера. Гора

Про старинное житье да про земельные дела — это все помню.

Чего не знаю, того не знаю, выдумывать не согласен.

Не простой это сказ. Шевелить надо умишком-то — что к чему.

Бажов — по теперешним меркам — самый настоящий культовый писатель.

Нечто подобное молча подозревали и прежде, в связи с чем к нему всегда относились подобающим образом: принимали со всеми светами и тьмами — с ликом мудреца и значком депутата Верховного Совета, с уральскими корнями и уральскими тайнами, с магическим обаянием его «Малахитовой шкатулки» и полученной за нее Сталинской премией…

Его признавали официально и почитали по-человечески, в частном порядке; читали в советское время, когда мы были самой читающей страной в мире, и в криминальное постсоветское, когда стало попросту не до книг…

Люди, подолгу работающие с читателями, прекрасно знают, что никакого единообразного, правильного для всех прочтения книги нет и быть не может: каждый читает про свое. Это уж потом наши мнения — под воздействием общения и обучения — обкатываются и становятся похожими, как гальки на берегу.

Однажды я поднимала с пола за библиотечной кафедрой растрепанный том «Анны Карениной», в приступе праведного гнева брошенный туда одной милой и несчастливой женщиной: расстрелянные родители, сиротство, детдом, нищета, нелепое замужество — в благодарность за подаренное шелковое платье; эта самая благодарность, длящаяся десятилетиями; нудная работа на прокормление семьи и таимая от семьи страшная убогая мечта — пройтись по городу в настоящей дамской шляпке…

«Анну Каренину» она прочла после того, как посмотрела одноименный фильм по телевизору. В то время мечта о шляпке была уже прожита, но не забыта, и возможно, если бы не она, Анне Карениной досталось бы меньше. Но тут были и смертельная бледность, и слезы, и справедливое негодование: «Ведь все же есть, все есть, чего же еще надо?» Проблемы любви и семьи, мучившие великого писателя земли русской, не тронули ее нисколько, а любовные претензии героини, всегда нарядной и в шляпке, показались настолько непонятными, вызывающими и греховными, что трагический финал и страшный поезд, несущий смерть, были восприняты как законное возмездие, справедливое, но не достаточное.

Тут все понятно: бытие определяет сознание.

Куда интересней другое прочтение (или непрочтение), когда читатели игнорируют вещи явные, лежащие на поверхности, и вовсе не по небрежности или невежеству, но сообразуясь с какими-то тайными потребностями, более всего родственными инстинкту самосохранения.

О чем, к примеру, «Одиссея»? Можете спросить любое количество читателей самой разной квалификации — и все ответят: о странствиях Одиссея, о том, как он, по воле богов, долгое время носился по землям и водам и, наконец, после невероятных приключений — опять же с помощью богов — вернулся на родину, вожделенную Итаку, к любимой жене, которая долгие годы хранила верность странствующему супругу и отказывала многочисленным женихам, домогавшимся ее любви и царского трона, и еще о том, как Одиссей наказал наглецов.

Да что там читатели? Солидные научные исследования, энциклопедии и словари, дополнив вышеупомянутый ответ рассуждениями о мифологических источниках, тонкостях развития сюжета и ранге богов, подтвердят его (этот ответ) в целом: именно так, о странствиях и возвращении.

Обратимся к гомеровскому тексту. В «Одиссее» 24 песни, Одиссей вступает на землю Итаки в 14-й, а на то воля богов объявлена еще в 13-й, то есть в самой середине повествования. Тот факт, что «Одиссея» была разбита на 24 песни не в гомеровские, а в более поздние времена, в данном случае никакого значения не имеет: все равно возвращение Одиссея на желанный берег приходится на середину текста. Вернувшись домой, царь Итаки, безумно тосковавший по родине и семье, не бежит, однако, во дворец, а первым делом направляется к свинопасу (в тексте он назван богоравным). Далее следует подробное описание стада: