– Ох, уж и кушайте вы, дорогие гостечки, приневольтесь собою… причитала она, подсаживаясь то ко мне, то к Семену Андреичу и устремляя на нас преувеличенно ласковые взоры. – Не пожалуйтесь про нас домашним: «Зазвал-де Лазарь гостей глодать костей…»
– Довольны, Спиридоновна, довольны! – отвечали мы.
– Гость доволен, – хозяин рад… А вы все-таки приневольтесь, милые… Вот ребрышко-то! Кашка-то!.. Крылышко-то!
– Сыты, Спиридоновна, сыты!..
– Против сытости не спорим, а бесчестья на хозяина не кладите… Ох, не кладите, гостечки, бесчестья!.. Лучше ж вы нашу речь послушайте: приневольтесь, скушайте!.. Коли пировать, так не мудровать… То-то вот горе-то наше: больше мы рады, чем запасливы… Не обессудьте, гости дорогие: повинна я вам, старая кочерга, душой-то бы рада, да приспеть-то уменья нет… К пище-то вы приобыкли к господской, к напиткам-то дворянским, а у нас, у мужиков, одна еда: жарено да парено…
Вообще, подвыпивши, мельничиха обнаружила некоторое поползновение к комплиментам, на которые и мы, конечно, не скупились; да и нельзя по совести нельзя было скупиться.
Обед почти не прерывался посторонним разговором. Все, что мы говорили, имело непосредственное отношение лишь к съедобному. Только опять-таки к концу обеда этот невольный церемониал почему-то смягчился, и сама строгая блюстительница его, Устинья Спиридоновна, навела речь на предметы посторонние. Дело пошло с того, что Лазарь, с немалою скорбию, посетовал на засуху, но и посетовал лишь потому, что она, засуха эта, лишала его крупных барышей, ибо по ее милости вода спала и мельница почти перестала работать. Мельничиха и договорить ему не дала.
– Ох, не скупись, ох, не поддавайся жадoбе, Лазарь, – горячо и настойчиво заговорила она, – али не упомнишь, откуда произошли? Из смердов ведь произошли-то мы… В старину ведь так бывало – лаптишек не хватало… Три кола-то вбито да небом покрыто – вот и жилье… Платья, что на себе, бывало, а хлеба, что в себе… Прямо сказать: жили в тоске, а спали на голой доске, пили квас и квас хлебали, с крохи на кроху переколачивались… Ерзнул бы, бывало, по лавке, хошь в старой однорядке, да и той не было!.. Ноне, слава великому господу, живем припеваючи… одна, рука в меду, другая – в патоке… Сообразись, Лазарь, али в чем недостача у нас! Дом – чаша полная! Али почету нету – вся округа шапки ломает… Чего еще? Теперь одно, Парамоныч, держи свой порядок крепко, на корысть не падай… Старые люди говаривали: мамон гнетет, так и сон неймет… И опять я тебе скажу: лучше жить в жалости, чем в зависти!
– Да я разве что… – оправдывался мельник. – Я только одно говорю: то не извоз, коли в путину на кнут не заработаешь…
– Не морочь! – даже с сердцем вскрикнула Устинья Спиридоновна, но затем, помолчав немного, снова в трогательном тоне продолжала: – Эх, Лазарь, не о хлебе едином…
– Будет сыт человек, – добавил Гундриков, поспешно проглатывая кусок пирога. Он все время не сводил сладостного взора с мельничихи.
– Вот видишь ты, не о хлебе едином сыт… Не об воде заботься, милый, – заботься о бедных; при сытости помни голод, при богачестве убожество… Так ли я говорю, гостечки дорогие? – обратилась она к нам и даже прослезилась немного.
– Так, так! – закричали мы, а Лазарь, как бы приведенный в смущение, поник головою и едва слышно лепетал:
– Да разве я… О господи!
– Мы теперь пируем вот! – все более и более приходя в пафос, продолжала речь свою Устинья Спиридоновна, – а гляди, в Криворожье с голоду корчатся… Давно ведь там: чего ни спроси, всего ни крохи… Ведь по правде-то, в селах стало только и ходу, что из ворот да в воду – ни задавиться, ни зарезаться нечем… Известно – голь мудрена и без ужина спит… А все бы и об ней надо подумать, об голи-то. Голь вздыхает – сытому отрыгается…
– Да разве я что… О господи… да я хоть сейчас! – восклицал Лазарь, все возвышая голос, и вдруг вскрикнув как бы поющим от какой-то внутренней боли голосом: – К черту барыши, без барышей век промаемся! – прежестоко ударил по столу кулаком.
Произошло замешательство. Но Устинья Спиридоновна сделала строгий выговор Лазарю, и Лазарь утих. Он, видимо, смирялся перед женою. Она как будто подавляла его. И когда все успокоилось, она снова начала:
– Достатков у нас хватит: маленькая добычка, да большой бережь – век проживем; а ты вот, Лазарь, чем об воде-то печалиться, послал бы малую толику отцу Кипру, он бы, отец-то Кипр, и роздал по бедняйшим. Не хвались серебром, хвались добром, говорит пословица. От честной наживы бог жертву любит, милый ты мой… злато-серебро сумой у нас не пахнет – все накоплено вольным торгом да честным трудом… Не обмерено, не обвешено, с росту не награблено! – Все последнее Устинья Спиридоновна произнесла, видимо, для нас, и произнесла с гордостью.
Читать дальше