Александр Эртель: Криворожье

– Как способней. Больше на бережку.

Успокоенные этим «больше на бережку», мы расспросили, где родник, и, отдавши Григорию необходимые инструкции, отправились туда. По уходе нашем со двора мельницы там послышались голоса. Я остановился и прислушался. Один из голосов принадлежал бабе и, видимо, был встревожен.

– Мартишка! – взывал он торопливой скороговоркой, – ай управитель приехал?

– А шут их тут! – флегматично ответствовал пыльный человек, оказавшийся Мартишкой.

– У, оморок!.. Из себя-то пузат?

– Пузо – ничего.

– Сердит?

– Серчал. Ругается здорово.

– Ну, он и есть. Ахти мне окаянной – утятина-то у меня перепрела!.. Куда поперся-то?

– К роднику.

– Один?

– Двое.

– А-а-а… Кто же другой-то буде?

– А шут их тут…

– Какой он из себя-то – рыжеватый? – горячо подхватил бабий голос.

– Рыжеватый-то он рыжеватый.

– Длинноватый?

– Тоже как будто есть…

– Ну, знаю, знаю. Это дьякон с Лущеватки! – затараторила опрометчивая баба.

– Еще чего? – угрюмо оборвал Мартишка бабу и затем, посулив ей некоторую неприятность, медленно поплелся в амбар. Его, видимо, разозлило легкомыслие бабы. Впрочем, не доходя до амбара, он остановился и в свою очередь покликал ее:

– Степах!

– Чего тебе?

– Так перепрела, говоришь?

– Утятина?

– Утятина.

– Ох, перепрела!

– Тэ-эк…

Они немного помолчали.

– Степах! – произнес Мартишка, вдруг ниспуская голос свой до тонов слабых и мягких.

– Ну?

– Ты ее тово… Волоки-ка ее в амбар.

– Утятину? – удивилась Степаха.

– Утятину…

– Ах, нечистый тебя расшиби!

Послышался тихий, раскатистый смех. Степаха, захлебываясь этим смехом, еще раз в изнеможении повторила: «Ах, нечистый тя… Ишь что обдумал!..» и затем все смолкло.

Родник, где утешался чаем Лазарь Парамоныч, отстоял от мельницы минут на пять ходьбы. Кругом скрытый густыми деревьями, он долго был не виден нам. Мы шли, шли по бережку ручья, вытекавшего из-под мельничных колес и, наконец, стали в тупик.

– Откликнись, Лазарь, где ты? – несколько раз взывал Гундриков, и, кажется уже на пятый возглас, Лазарь откликнулся. Руководимые откликом этим, мы тотчас же пришли к роднику. Оригинальная картина предстала пред нами. Родник был превеселое место. Вообразите вы полукруглую котловину, примыкающую к ручью. Берега этой котловины круты и обрывисты, и только внизу, у самой воды, окаймлены пологой почвой, усеянной свежею травкой и цветами. Песчаное дно котловины, выше колена покрытое дивно прозрачной водой, белизною подобно снегу и мягкостью напоминает бархат. Громадные белые камни, похожие на стволы, лежат в воде. Из-под них стремительно бьют ключи. Кругом котловины зеленеют молодые кудрявые дубки, а противоположный берег обступают густые ивы.

На одном из камней, рассеянных по котловине, ярко сверкал самовар. Мужская фигура, скрытая водою по грудь, спокойно сидела на песчаном дне и с аппетитом попивала чай. Это и был сам «скотоподобнейший» мельник Лазарь Парамоныч. Все изгибы его тела, пышного и рыхлого, как тесто, ясно обозначались в прозрачной воде. Толстые лохматые ноги, жирные складки около бедер, круглые выпуклости груди, плечи, подобные подушкам, гладкая, салом заплывшая спина – все это лезло в глаза с какой-то первобытной бесцеремонностью. Лицо было достойным продолжением остального. Оно имело какой-то бабий облик и даже поражало своим благолепием. В нем было что-то херувимское. Пышные щеки, теперь подернутые синевою, но вне воды несомненно румяные, маленький голубиный носик, волнистая светло-русая бородка, красиво посеребренная сединою, такие же красивые серебристо-русые кудри на голове и, наконец, кроткие, сладко-задумчивые глазки, – все привлекало в нем. Прибавьте к этому мирную и как бы младенческую улыбку, почти не сходящую с полных, женоподобных уст Лазаря Парамоныча. Присовокупите к сему голос его, нежный и плавный, его вкрадчивый и как бы рассыпчатый мелкий смех, и вы, конечно, с негодованием отринете то уподобление скоту, которое любил пускать в ход господин Гундриков, толкуя о свойствах криворожинского мельника.

Супруга Лазаря, расположившись на травке, вязала чулок. В противоположность мужу, она была худа и костлява. Черты ее длинного матового лица выражали энергию. Глаза, осененные густыми бровями, смотрели умно и строго, но в складках толстых губ замечалось добродушие.

Увидав нас, она не спеша отложила свой чулок и пошла к нам навстречу. «Дитятко-то мое тешится!» – с снисходительностью сказала она, здороваясь за руку с Гундриковым и низко кланяясь мне.