Екатерина Краснова - Люди и вещи

— Какой вздор! — сказала жена ему вслед. — На эти деньги только с голоду можно умереть.

И она отправилась одеваться. Надо ехать к Соне: они сговорились вместе отправиться в Гостиный двор, покупать детям игрушки к ёлке. До Рождества правда ещё десять дней, но всегда лучше пораньше это делать: и дешевле, и не такая давка в магазинах.

Съездила очень удачно и, вернувшись домой, Елена Николаевна особенно обрадовалась, найдя у себя мать, которой можно было рассказать про игрушки!

— Надеюсь, ты обедать, мама?

— Да, душа моя. Конечно.

— И чудесно! У нас, как нарочно, твой любимый соус из артишоков…

За обедом, угощая мать соусом из артишоков, (в декабре оно немножко дорого, но зато вкусно) — она рассказывала, какие удивительные игрушки они с Соней купили. Особенно кухня для Любы, и пожарная команда для Серёжи.

— Кухня такая очаровательная, мама, что мне право самой захотелось поиграть. Плита настоящая — можно угольками топить или спиртом.

— Воображаю, чего это стоит!

— Всего пятнадцать рублей.

— Господи! Вон Толстой на пятнадцать рублей десять мужиков целый месяц кормит.

— Ну, так ведь это Толстой. На то он гениальный писатель. Но только не может быть, мама. Кто тебе это сказал?

— Никто не сказал. Я сегодня в газетах читала.

— Ах, мама, в газетах всё врут…

— Ну, не всё, Элен. Там подробно всё написано. Толстой устраивает общие столовые, где всякий обедающий получает обед из четырёх блюд…

— Как из четырёх? Это зачем? Даже у нас не каждый день четыре; иногда я заказываю только три.

— Ну, это только слава одна, что четыре блюда, — проговорил Павел Александрович, не отрывая глаз от дюшесы, с которой он тщательно снимал кожу серебряным ножом. — Этак мы у себя десять блюд насчитаем, если так считать, как там.

— А ты почему знаешь, как там считают?

— Да тоже в газетах читал как и maman. Это только ты одна теперь газет не читаешь.

— Ну, и что же ты там такое прочёл? — сказала Елена Николаевна, слегка задетая за живое. — Расскажи, пожалуйста, если это так интересно.

— Да ты возьми сама и прочти.

— Он наверно сам не читал, мама. Расскажи ты. Ну, что же они едят?

— Во-первых, хлеба à discrétion [2] на усмотрение — фр. , сколько хотят; потом щи или суп, какой-то свекольник, каша или картофель, овсяный кисель…

— Ну вот, ну вот, как я говорил, — прервал Павел Александрович. — По нашему мы вчера ели сколько? Три блюда?

— Конечно, три: суп с пирожками, ростбиф и апельсинное желе.

— Прекрасно! Так суп — раз, пирожки — два, ростбиф — три, и к нему что такое у нас было? Брюссельская капуста, каштаны, морковка и грибы. Ещё четыре блюда — семь; желе — восемь.

— Кто же так считает!?

— Да, вот хоть бы у Толстого, всё так считается. То же самое, — упорствовал Павел Александрович.

— То же, да не совсем, — вздохнула его belle-mère [3] здесь: тёща — фр. . — Даже как-то совестно эти ростбифы и желе есть, когда такая страшная нужда под боком, а вот ещё у тебя попрошу немножко, Элен. Очень вкусное желе — такое душистое.

— Это от мараскина. У меня всегда кладут мараскин. Но всё это наверно ужасно преувеличено, мама.

— Что преувеличено?

— Да вот… это всё. Голодающие. Право, куда ни пойдёшь — везде только и слышишь, что голодающие. Пожертвования, вечера, базары — всё в пользу голодающих. А между тем, как-то совсем незаметно.

— То есть, как это незаметно? Что ты хочешь сказать?

— Помилуй, мама, если бы всё это было правда… ну, действительно, в самом деле, — чтобы столько было голодающих… которые бы в самом деле голодали… с голоду умирали… по настоящему…

Елена Николаевна запуталась и умолкла.

— Ну? — сказала мать удивлённо.

— Я хочу сказать, что если бы это было всё правда, так разве бы стали все так жить?

— Кто, все?

— Остальные все. Ну мы, ты, Лопухины, Савицкие, Соня… Одним словом все, — сказала Елена Николаевна с нетерпением, сама внутренне удивляясь, что она это говорит.

— А как же нам жить, по твоему? — с глубоким недоумением спросил муж.

— Да так же, как мы и теперь живём, потому что я ничему этому не верю. Бедные всегда были и будут: одни беднее, другие богаче; сравнительно с мужиками, пожалуй, и мы богаты, ну, а сравнительно с какими-нибудь Поляковыми и Штиглицами — мы нищие. Всё сравнительно.

— Так что же из этого? Я всё-таки не понимаю, что ты хочешь сказать, — сказал Павел Александрович.

— Хочу сказать, что это в порядке вещей. А голод — это не в порядке вещей, и если, действительно, голод, это так нельзя. У одних слишком много… положим, не слишком, — поправилась она, — а больше, гораздо больше, у других — ничего. Это надо как-нибудь… ну, я не знаю — переменить что ли. Если бы был такой голод — это бы переменилось. Да, да, наверно. Но я не верю, — заключила она.