Григорий Ряжский: Четыре Любови

Выкидыш случился через два дня. И сколько потом они ни старались, детей у них не получалось...

- По Мурзилкиной милости... - как-то в присутствии хозяйки дома позволила себе заметить Люба. Любовь Львовна не ответила... Промолчала. Но запомнила...

С тех пор кошку тихо обходили стороной все, кроме хозяйки. Так нейтралитет этот между зверем и неглавным семейным составом продержался вплоть до самой Мурзилкиной смерти. Желая угодить матери, Лёва сразу после кошкиной кончины приволок в дом другую - дорогую и пушистую.

- Тоже Мурзилкой будет, если хочешь, мама, - сказал он, протягивая ей животное.

- Уберите отсюда эту мерзость, - процедила сквозь зубы мать и, брезгливо поморщившись, ушла к себе.

В этот момент Лёва почему-то понял, что Мурзилка не был глупым. Наоборот, все происшедшее с ним доказывало, что ума он был исключительного и очень странного. Это поразило и озадачило Лёву, и он вдруг понял, что бывает любовь, совершенно ему неизвестная. Отчаянная в своей прямоте и непонятности. Другая...

Куриные котлеты с той поры в доме больше не готовились.

У Глотовых за забором взвыла электропила. Любовь Львовна вздрогнула и недовольно поморщилась:

- Снова папа пилит? Я ведь просила тебя - не разрешай папе пилить. Мурзилка этого не любит. У него изжога от этого развивается.

- Это у Глотовых, мам. У соседей наших, - ответил Лёва и осторожно завел материнскую ногу под одеяло. - Они электропилу запустили, - а сам подумал, снова удивившись: - Вот и Мурзя воскрес. Может, и вправду обойдется?

- У рыбаков? Сволочи, - равнодушно отреагировала Любовь Львовна. - Все соседи - сволочи. А папа все равно пусть не пилит...

- Хорошо, - вздохнул Лев Ильич. - Я передам... - и одновременно подумал: Как все же странно это устроено: до болезни дня не было, чтобы про папу не вспомнить. Потом - провал, а теперь разом возник и все пилит, пилит... А эти пароходники из рыбного министерства два раза с ней чаю попили: в шестьдесят пятом, когда после Кукоцких заехали, и в восьмидесятом, когда отец умер, на другой день после поминок. Так толком и не познакомились, все больше через забор кивали. Да еще Геник пьяный к ним как-то забрел по ошибке, году в девяностом, ну да, точно, после Мурзиковых поминок. С Толиком тогда еще добавил. И рыболов этот, отец Толиков, Глотов-старший, тогда же умер, вместе с Мурзей. Может, поэтому она и помнит Глотовых. Смерть, стало быть, у больных головой сильнее память цепляет, чем любовь. Надо запомнить и воткнуть в сценарий...

Отца Лёвиного, Илью Лазаревича Казарновского, мать любила так, как положено любить родственника, который оказался гением, причем выяснилось это не сразу. Лёва не знал, как точно обозначить такую любовь, такой ее странный и устойчивый сорт. Впрочем, это началось позже, сразу после "Рассветов". Таким образом, любовь Любови Львовны к мужу траектория жизни развела на две части, приблизительно равные по расстоянию от начала до середины и от середины до конца. Однако по своему удельному весу любови эти различались существенно, как и прожитые в них годы супружеского благоденствия. Противостояния сторон ни на одном из отрезков почти не имелось и особенно, конечно же, на втором главном. Но надо отдать должное Любови Дурново - хранить очаг она умела расчетливо и профессионально. В сорок пятом, сразу после обставленной по-бедняцки свадьбы с моложавым черноволосым капитаном Илюшей Казарновским, только что демобилизовавшимся военным журналистом, Люба Дурново решила романтическую часть отношений оставить на потом, на аккуратно и со вкусом разложенное ею по полочкам будущее семьи Казарновских: работа мужа в солидной газете, лучше в "Правде", затем - издание военных воспоминаний о днях блокады, сразу вслед за этим - мемуары о переправе или, как там это называлось, про Ладогу, в общем, про озеро под бомбежкой, про Дорогу жизни, затем - членство в Союзе советских писателей. Ну а далее по порядку: пайки, блага, улучшение жилья и все такое в понятном направлении...

Илья Лазаревич молчал, но и не отказывался. Он как-то сразу поник под напором дворянского племени Дурново, обрушившего на голову бравого еврейского капитана всю мощь вековой настырности носителей голубой жидкости, с успехом заменившей красную в артериях и венах. Однако получаться задуманное стало частично и не так победно, как планировал фельдмаршал-интендант. Газета оказалась паровозной - "Гудком", куда и начал потихоньку уходить пар энергичной Любовь Львовниной надежды на скорую реализацию семейной конструкции. Воспоминаний тоже не получилось - здесь муж проявил неожиданную твердость и честно заявил, что таковых нет. О самом интересном, но коротком и по-настоящему страшном куске, в который он окунулся скорее как гражданский пострадавший, нежели лицо военное, он не думал писать: просто не приходило в голову. Да и не сумел бы никогда он написать об этом так, как было и как получилось у несвидетеля Горюнова. Илья Лазаревич вспоминал: вывернутый наизнанку грузовик, разорванный на куски, дымился на ледяной ладожской обочине, а полутонная авиабомба со свистом рассекла пространство над ними и проткнула лед насквозь, совсем рядом, и это спасло их, потому что рвануть в момент удара об лед не успела, но рванула уже там, в черной воде, внизу, и в получившейся дыре вскипела ладожская вода, а обезумевший от страха моложавый шофер грузовика, отброшенный взрывной волной, полз к этой страшной полынье, собирая по пути рассыпанные кем-то спички, и оторванная ниже колена, залитая кровью нога волочилась вслед за ним на тонкой кожаной полоске, оставляя на снегу ярко-алый след по всей ширине кровавых лохмотьев... и как он дополз до воды наконец и хрипло спросил у Ильи, контуженного, но еще соображавшего, улыбнувшись широко и белозубо, как, мол, ловить здесь лучше будет, подледно если: на мормышку или опять же - на кивок. И посмотрел вдруг безумно, и засмеялся, зашелся просто от хохота, а кожа к тому времени уже оборвалась окончательно, и нога осталась где-то на полпути к черному проему, а потом он растаял в воздухе, и оба они потеряли сознание почти одновременно, и не знал Илья тогда, что же лучше: мормышка или кивок...