Григорий Ряжский: Четыре Любови

"В отдаленный гарнизон надо было тогда соглашаться, - подумал он, переступая последнюю ступеньку, - а не к грекам этим..."

- Да, мама? - Лев Ильич приоткрыл дверь в ее спальню и, не сделав попытки зайти, переспросил: - Тебе что-нибудь нужно?

Любовь Львовна приподнялась на локтях:

- Я ору уже целый час как ненормальная, но в этом доме мне некому даже воды подать.

- Не нужно кричать, мама. Ты просто скажи, что хочешь, вот сюда, - он зашел в спальню и приподнял со стула пластмассовую коробочку вуки-токи с внутренним микрофоном. - Кто-нибудь всегда тебя услышит, я или Люба. Наверху у меня такая же штука есть, в ней все будет слышно, - он включил кнопку. - И не выключай его больше, ладно? Тебе кричать вредно, тебе нельзя напрягаться...

Любовь Львовна молчала, уставившись в одну точку, и Лёва понял, что она отключит коробочку, как только он уйдет.

- Дать воды, мам? - устало поинтересовался он.

- Не надо мне никакой воды, - раздраженно ответила старуха. - Ничего мне тут ни от кого не надо.

- Мам, опять ты начинаешь... - он взял в руки поильник с водой, стоявший на том же стуле, и протянул матери, - ты же знаешь, нет никого сейчас, Люба к врачу снова уехала, а у Маленькой сессия. В городе она.

- Ну да, у всех свои дела, а ты тут хоть подыхай. Без воды... - она не сделала ни малейшей попытки хлебнуть. Про воду она уже забыла. Лёва рассеянно поставил поильник на место, удивившись такому непривычно разумному развитию разговора со стороны сумасшедшей матери.

- Я вспомнила тут... - Любовь Львовна закатила глаза, откинулась на высокие подушки и без всякой связи с предыдущим, так и не сумевшим набрать требуемые обороты скандалом, продолжила: - А ты знаешь, к примеру, что отец твой, будучи военным корреспондентом "Красной звезды", выводил блокадников из-под бомбежки? В Ленинграде, в сорок третьем, через Ладогу... - Лёва пораженно промолчал, - на грузовиках, по льду, по голому льду...

"Неужели на поправку пойдет? - мысленно спросил он сам себя, не зная, когда начинать радоваться. - Про отца наконец-то вспомнила".

- Мам, это его вывозили вместе с блокадниками. Ты забыла просто.

Старуха не унималась:

- И ранение груди он тогда получил, ты знаешь об этом?

- Мам, это не ранение было, он простудился тогда сильно и воспаление легких получил, а оно переросло в хроническую астму, - ответил сын.

- А они знают? - Любовь Львовна прищурилась и посмотрела на сына. Было неясно, чего она в этот раз желала больше: лишний раз вспомнить героического мужа или избежать внутрисемейной огласки про так и не состоявшийся подвиг на ладожском льду.

Отца Левы, Илью Лазаревича, действительно занесло в блокадный Ленинград за два дня до начала эвакуации жителей города перед концом страшной блокады - это было редакционное задание. И действительно он попал в один из первых грузовиков, взявших курс на Большую землю. Впоследствии он рассказал об ужасах той самой бомбежки Горюнову, вечно нетрезвому своему приятелю. И "Два рассвета на один закат" тот написал в результате именно этого рассказа. Самому же Илье Лазаревичу просто в голову не пришло, что здесь лежит пьеса, более того вообще какая-либо не военная, а человеческая история.

Первой записавшей псевдоавтора в гении была его собственная супруга. Вся дальнейшая ее жизнь протекала под знаком жены гения, и поэтому Лёве как сыну гения и его жены начало доставаться с самого раннего детства. То, что сын ее ребенок исключительный, Любовь Львовна поняла в одночасье, после первой премьеры отцовой пьесы, когда Лёве стукнуло двенадцать, и это новое понимание заставило учащенно биться и трепетать материнское сердце. В том, что мальчик будет писателем, драматургом - либо, на крайний случай, большим поэтом, не вызывало при навязчивом материнском содействии сомнений ни у кого, кроме Ильи Лазаревича и самого Лёвы. Когда же школа осталась за спиной и пришла пора определяться в высшем образовательном смысле, Любовь Львовна проявила неожиданную твердость, граничащую с жестокой материнской придумкой: либо филфак практически без экзаменов, либо - отдаленный гарнизон Советской Армии. И то, и другое - при содействии тихого, но всемогущего отца. Лёва, как водится, попугал маму армией, но выбрал в итоге из двух предлагаемых путь наиболее отвратительный - филфак МГУ.

Незадолго до поступления Любовь Львовна хорошенько подумала и переделала сыну отцовскую фамилию Казарновский на более изощренную и пригодную для будущей славы - Казарновский-Дурново. Лев Ильич Казарновский-Дурново. Одним словом, владелец аттестата школьной Лёвиной зрелости обозначался там уже через черточку. Присоединив таким образом себя к славе сына - той, которая ожидалась всенепременно, Любовь Львовна компенсировала частично понесенный ею многолетний ущерб от недополученной лично ею известности своего древнего дворянского рода. Лёвина же жизнь в результате такой перестановки, точнее, добавки, осложнилась существенно. С этого дня она стала окончательно подконтрольной и регулируемой бесконечными материнскими вмешательствами и придирками, начиная от выбора основного для изучения языка и заканчивая пристальным рассмотрением Лёвиных подружек по студенческой жизни. С первым обстоятельством Лёва обошелся весьма просто - выбрал зачисление не на респектабельное отделение романо-германских языков, а на редкое и совсем неперспективное - классическое, с никчемным греческим во главе. Почему греческий - объяснить он не мог себе сам. Отомстить хотелось матери именно таким странным образом. Из редкого была еще и латынь, и другое...