Григорий Ряжский: Четыре Любови

Странно, но Люба Маленькая перестала совершенно сопротивляться Любашиному в доме постоянному присутствию и даже, наоборот, со временем сошлась с ней ближе, но все чаще и чаще поручала ей домашние дела, рассматривая как безропотную прислугу, которой все довольны. Впрочем, со временем Маленькая стала бывать дома реже, а через год переехала к Толику Глотову, от которого еще через год родила сына Лёву, в честь отчима. Фамилию свою на Толикову она менять не стала, а оставила фамилию своей матери от второго брака Казарновская-Дурново - и настояла, чтобы Лёва Маленький тоже на эту фамилию был записан. Толик спорить не стал, жену он боготворил и побаивался одновременно. В заборе между Глотовыми и Казарновскими он по поручению жены оборудовал калитку, и Люба Маленькая носила туда-сюда Лёву Маленького: показать отчиму и погукать с бабушкой, а потом оставить на Любашин пригляд заодно со Львом Ильичом.

Все чаще в доме стал бывать Горюнов: и в Валентиновке, и на "Аэропорте". Иногда он ночевал на даче - места там хватало для всех. Затем - несколько раз подряд остался в городской квартире. Люба же в ответ на дружбу иногда задерживалась до утра у него на "Академической". Потом это стало повторяться чаще и чаще, и уже без особого стеснения, да и кого стесняться: Любаша по-рыбьи молчала и никуда не лезла, Маленькая жила отдельно, Лев Ильич знать про это ничего не мог или не умел: оба варианта всех устраивали, жизнь продолжалась...

Со временем Горюнов переехал на "Аэропорт", а Любашу со Львом Ильичом решено было поместить на "Академической", в горюновской квартире, там для двоих было вполне... Даже очень...

Любаша уволилась, их с Лёвой теперь полностью содержал Горюнов. Но зато с мая по октябрь они соединялись, все они: Люба со своим гражданским мужем Горюновым, Лев Ильич с верной помощницей Любашей и через калитку - Маленькая Люба с Маленьким Лёвой и его отцом Анатолием Эрастовичем Глотовым.

А раз в год, в один из летних дней Толик Глотов подгонял свой огромный джип к крыльцу дома свекрови и грузил в него своего свекра, Льва Ильича, грузил вместе с креслом-каталкой и тонким летним одеялом. Туда же помещались без труда и все остальные, включая Лёву Маленького и Горюнова. И ехали они в тот день на старое Востряковское кладбище, где у Казарновских было место, на котором рядом с драматургом Ильей Лазаревичем Казарновским покоилась его верная супруга Любовь Львовна Дурново. Цветы обычно за всех покупала Люба Маленькая. Она же потом укладывала их на теплую по-летнему землю, после чего Любаша по обыкновению часть из них отделяла и устанавливала в литровую стеклянную банку с водой, которую хранила здесь же, с задней стороны могильного мрамора Казарновских. И каждый раз Маленькая не возражала против такого незамысловатого Любашиного решения, и Любаша тоже это знала. Они подолгу стояли у могилы и молчали, думая каждый о своем... И каждый из них знал, о чем он подумает всякий раз. И мимоходом улавливая взгляды друг друга в такие минуты, все вместе они тоже знали, что пришли поклониться человеку дорогому и близкому, вокруг которого на дрожжах такой непростой и перекрученной любви взросла эта странная, но счастливая семья Казарновских-Дурново. Теперь они точно знали, что - счастливая, приходя на востряковскую землю из года в год. И всегда в дни таких семейных путешествий на глазах у безмолвного Льва Ильича появлялась влага, но это в семье никогда не обсуждалось, потому что никто причину слез доподлинно объяснить не брался...

Иногда, ранним утром, тоже в июне и тоже ближе к концу его, Любаша просыпалась в томительном волнении и шла в бывшую спальню покойной свекрови проверить Льва Ильича. И каждый раз находила его неспящим. Он радовался ей глазами и... и пытался что-то сказать. Но Любаша и так точно знала, чего он хочет. Она пересаживала его в материнскую каталку и вывозила на веранду, как раз к тому времени, когда солнечный диск подбирался к небу снизу и, коснувшись его оранжевого края, небо заливалось густо-розовым: над домом его отца классика Ильи Казарновского, над Глотовыми, ставшими родней, над пожарным прудом с ладожской водой, над всей их Валентиновкой, и еще шире, от края до края... и разливалось это густое и светлое с пронзительной и быстрой силой.

И не знал Лев Ильич, где начинаются эти края и где кончаются, когда из розового свет тот становился бледно-розовым, чуть погодя - просто бледным, а уж после - утекал вовсе, и начинался другой свет, тоже постепенный, но все же другой, дневной, совсем на рассветный не похожий...