Григорий Ряжский - Натурщица Коллонтай

Дорогая моя бабушка, Александра Михайловна! И пишу тебе письмо я, Шуранька! Поздравляю вас с днём великой Победы над фашистами и желаю тебе всего от господа Бога, от нас с мамой и от товарища Сталина Иосифа Виссарионовича, хотя я знаю, что ты революционерка, а не верующая в него и в религию в целом. Это я так про Бога пишу этого, а не про товарища Сталина. Я и сама в него не верю, потому что пионерка, но так написал Антон Павлович Чехов, а мы его изучаем теперь в школе по литературе. Но всё равно нету у меня ни тебя, ни папки моего, а только мама одна есть, но она не говорила мне, где вы оба сейчас с ним, и про то не говорит ещё, знаете вы о том, что я вообще есть на этом белом свете нашей советской земли или не знаете про меня ничего. Она молчит больше или отшучивается. А иногда сердится и огрызает на меня, когда как. А я всё равно своего добьюсь, потому что у меня фамилия, как у тебя, такая же. А раньше мы были Усышкины, когда я родилась, по девичьей маминой, но уже тогда, кроме неё, у меня не было никого, потому что мама сама с первого дня жизни была детдомом из детства.

Это письмо я тебе решила начать похоже тому, как мы недавно проходили в школе про Ваньку Жукова. Он был одинокий мальчик без мамы и папы, и лет ему было тогда ещё меньше, чем мне сейчас, которого отдали в работники к сапожнику, а он плакал постоянно, чистил селёдку с не той стороны от хвоста и хотел, чтобы дедушка Константин Макарыч забрал его к себе обратно на деревню.

Мне сейчас уже почти тринадцать, и нас с мамой привезли обратно в Москву, поездом, после эвакуации, из посёлка городского типа Давлеканово, которое находится в Башкирии. Знаешь, раньше это был город, «безуездный», потому что мне сказали в той ещё школе, что Временное правительство летом 1917 года сделало такой приказ, и посёлок этот стали так называть. Но это кончилось, когда пришла наша советская власть. А ты была в этом правительстве, Шуринька, в смысле, состояла уже? Или тогда ты ещё не сделалась министром призрения? Мне так про тебя мама рассказала, что и Ленина знала и с другими многими дружила революционерами, но только я немножко запуталась, с какими из них ты боролась против кого.

Ты вообще слыхала когда-нибудь про такую нашу далёкую местность? А то, если честно, я так и не поняла, она автономия, местность эта, или просто республика в составе. Но там зимой так люто, что дует, как будто хочет унести тебя ещё дальше, в степные места, которые начинались сразу позади нашего дома. А мы жили у людей, у хороших, но недобрых, потому что они нас приняли и терпели, пока шла война с Гитлером, но потом соседи сказали, что они совсем не хотели, чтобы у них проживали чужие люди из Москвы, но им начальники приказали, и они согласились на наш постой. Получается, они нас все эти четыре года обманывали и ненавидели, потому что скорее хотели избавиться, а мы с мамой ничего об этом не знали и к ним привыкли очень, и не понимали, где было правдивое отношение к нам, а где, получается теперь, одно притворство от них же сплошь и рядом.

Там очень вообще-то красиво, если забыть про всё некрасивое, про всё неудобное для жизни, и что всё время очень хотелось в рот чего-нибудь вкусненького, а не варёную картошку без всего, после которой ничего на привкус не остаётся, никакого запаха еды, и совсем не получается длинных и лакомых слюней. И что было холодно зимой, и дрожь пробирала нас с мамой до самых подмышек и по всему остальному телу. И там ещё было очень много башкир, почти половина тамошнего народа, они знаешь какие красивые и приятные люди, как река Дёма, чем-то на неё похожие — у них у всех высокие и широковатые скулы и узкие глаза, как будто просто гладкие аккуратные щёлочки, и у реки нашей Дёмы тоже много поворотов всяких и изгибов, как будто выпуклая она, как лицо у коренного башкирского человека, но только не совсем старого, с худенькой бородой, а помоложе, с чистой и натянутой кожей, как на воздушном шарике.

А ещё я приучилась пить кумыс, и мне это понравилось. Хозяева наши приносили откуда-то и продавали маме понемножечку или меняли на остатки наших городских вещей. Последний раз мама отдала им черепаховую заколку, и мы всю неделю за это пили бесплатный кумыс по целой кружке с верхом. Только не знаю, как теперь в Москве я буду его пить, откуда мне его брать, тут же совсем нету кобыльего молока. Он очень хорошо лечит чахоточных, и мне сказали ещё, что даже сам Лев Толстой, великий писатель, лечился башкирским кумысом, и ему сильно помогло от многих его же болезней, хотя он умер на железной дороге и не от чахотки, а от старости в результате сердечного припадка. Знаешь, Шуринька, я даже немножечко пожалела, что сама не чахоточная, а то бы, пока мы жили там, обязательно исцелила бы любую самую страшную болезнь, а вылечила только одну ерундовую болячку.