Григорий Ряжский - Четыре Любови

- Это не мое, - равнодушно ответил художник, - это лежит просто. Вам это не интересно - чужие письма и безделушки военные. С Ленинградской блокады. С Ладоги. Чужая память.

- Поглядим на память? - предложил второй и сбил сургуч. - Чтоб и нам было чего вспомнить, - бинт он просто оттянул в сторону, освободив крышку. Затем он приподнял ее и присвистнул... - Да-а-а-а... Вот память, так память... - мент сразу решил взять быка за рога, - от кого на память, не уточните?

С этими словами он перевернул коробку вверх дном и вывалил содержимое на стол. Все, включая незваных гостей и понятых, ахнули. Но еще больше других поразился сам Геня:

- Ах ты, голубушка...

На столе, расположившись неровной горкой, сверкали и переливались всеми цветами радуги драгоценные камни, в основном брильянты, все в минимальной оправе. То, что камни - настоящие, сразу было ясно любому, даже понятым. Возникла устойчивая пауза при полном отсутствии какого-либо движения в обыскиваемом пространстве.

- Безделушки, говорите? - очнулся второй в погонах. - Трех лет не прошло еще, а сколько набездельничал, - он отдал распоряжение помощникам: Описывайте! А понятых попрошу поближе...

Раздался телефонный звонок. Неприметный в штатском взял трубку, послушал, передал Генриху:

- Тебя, художник!

В трубке была Люба Маленькая:

- Отец, бабка умерла. Сегодня утром...

Генрих помолчал и сказал:

- Маленькая, передай Лёве, что меня арестовали и увезли, - и выдернул шнур из розетки...

Труповозку из Москвы участливо организовал сосед, Толик Глотов. Он же договорился, что тело заберут в ближайший к "Аэропорту" морг, и пообещал денег. На том конце быстро схватили суть и обязались не задерживаться. Сам Толик погнал за врачом из местной поликлиники, прихватив по пути участкового милиционера. Маленькая собиралась с утра к матери в Центр, но передумала решила побыть с отчимом, а ехать - во второй половине дня. К двум часам милиционер и врач, каждый по своей части, закончили с телом и бумагами, и Глотов уехал развозить их обратно на своем джипе. Лев Ильич к ним не выходил. Ни разу так и не поднявшись с места, он сидел на веранде в материнском кресле-каталке и глядел прямо перед собой. Там было пусто. Он понимал, конечно, что перед ним - предметы, но все было не в фокусе: они то отдалялись друг от друга, то, наоборот, сближались между собой, но все равно образовывали вокруг себя пустоту. Сердца своего Лев Ильич не слышал. Вернее, не слышал он привычных глухих и неровных ударов, которые должны были появиться обязательно. С тех пор, когда они начались, пять лет назад, он успел привыкнуть к ним настолько, что мог с большой точностью их предугадать. Сейчас же до него сюда, на валентиновскую веранду, вместо ударов докатилась новая неизвестная боль и сменила старую: однотонная и ноющая, как будто кто-то медленно, очень медленно и расчетливо зажимал в тиски его сердечную мышцу все туже, и туже, и туже...

Пришла Любаша и спросила:

- Надо чего, Лёвушка?

Он не ответил, и она тихо удалилась. Подошла Люба Маленькая и присела рядом:

- Как ты, Лёв? - он неопределенно махнул головой, по-прежнему глядя в сторону плавающих в воздухе предметов. Маленькая погладила его по голове, как ребенка, и шепнула: - Не переживай так, она же старая была и больная. Ей время пришло, по закону природы... - и промокнула отчиму глаза салфеткой.

За воротами раздался автомобильный сигнал. Лев Ильич вздрогнул.

- Не дергайся, это Толик, наверное, вернулся, - сказала Маленькая, - этих развозил... хотя... - она вопросительно посмотрела в окно: - Может, уже труповозка подъехала?

Санитарной машины, предназначенной для транспортировки мертвых, в окне не наблюдалось. Вместо нее по дорожке к дому со спортивной сумкой через плечо шла улыбающаяся Люба, жена и мать Казарновских-Дурново. Она шла быстро, почти бежала, и Маленькая от изумления чуть не грохнулась на пол. Люба вбежала в дом, отшвырнула сумку прочь и сразу от входной двери увидала свою семью, на веранде, в простреле коридора, соединяющего крыльцо с кухней.

- Сюрприз!!! - заорала она как умалишенная. - Жить будем, ребята!!!

Она пробежала вприпрыжку десяток разделяющих их метров и с разбегу кинулась ко Льву Ильичу в объятья, прямо в кресло-каталку. Кресло с Лёвой и Любой отъехало на два метра и, столкнувшись с краснодеревянным буфетом, остановилось.

- Что? - заорала Маленькая, глядя на счастливую мать. - Что случилось?

Лев Ильич побелел, у него дернулась щека, и он удивленно и недоверчиво посмотрел на жену: